Алесь Адамович - Сыновья уходят в бой

– Твой двор, твой…

– Корзун, заходи в эту хату.

Толя постучал. Сразу белое пятно показалось за окном. Хозяин уже не спит.

– Открой-ка!

Это не Толин голос и не его слова: так теперь говорит сама ночь. И ночь знает, что хозяин откроет, потому говорит уверенно и даже не строго. Ночь теперь страшна для человека, даже если она говорит голосом Толи. Вошел в хату, огня нет, и не зажигают. Поздоровался. Ответил хозяин.

Вторая фигура – тоже в белом – хозяйка. Воздух спертый, запах пеленок.

– Хозяин, завтра немцы коров будут забирать.

Не завтра, конечно, но ведь будут забирать, это правда.

– Спасибо, хлопчики, что попередили, сказали.

– Отступают, будут хватать…

Толя передохнул. Потом:

– Приказано угнать от шоссе.

– Куда угнать? Ой, что ты… что вы, хлопцы! Как же, дети же?..

– Возьмем, а после войны…

– Хлопчики, мы сами в лесу спрячем…

Толя не знает, что еще говорить. Хозяин понимает то, что понимает и Толя, но человеку надо думать еще и о детях своих.

– Пойдем, откройте хлев.

– Хлопцы, не могу…

– Хочешь немцам отдать? – Это уже снова голос ночи, требовательный, неизвестно что таящий.

– Как хотите, не могу.

– Может, вам сметанки? Собрала немножко, – Голос пугливый, женский. – Как же без коровки?

– Так немцы же…

Толя помолчал, потом просяще:

– Открой хлев, хозяин.

Зато голос дядьки потвердел:

– Что хотите – не открою!

Толе тошно от собственного молчания. А голос свой ему и вовсе противен. Говорит неохотно, а сам почему-то представляет тоненькую книжечку с красным языком пламени на обложке и красные же буквы: «Баня горит!» Почему-то всплыла читанная в детстве книжонка. Загорелась баня, где вдова сушила лен – все свое богатство. «Ваня, сынок, беги, кличь людей!» Ваня «побежал». Зашел в соседскую хату. «Здравствуйте!» – «Здравствуй, Ваня. Садись». Сел. «За стол садись, поешь с нами». – «Не могу». Посидел самую малость. «А у нас ба-аня горит». И еще раз: «Ба-аня наша горит». А Ваню не слышат: слова о пожаре, да голос не о пожаре. Вот как у Толи сейчас. Зато у хозяина голос все тверже.

– Не дам! – говорит хозяин.

И вдруг… Ночь ли снова заговорила голосом Толи или что другое, но Толя вдруг предложил:

– Ладно. А сапоги у вас найдутся? Обменять.

Представил, как обрадуется хозяин. Но тот сказал, почти зло:

– Нет у меня сапог!

Толя понял, что загубил все. Нет, уже не корову чужую потерял, а что-то большее. Он будто посмотрел на происходящее глазами хозяина: пришел человек, партизаном считается, всякие слова говорит, а сам врет, самому лишь бы заполучить что-нибудь…

– Нет у меня ничего!

Толе уже не верили, его просто боялись, да и то не очень.

– Ну, пошли, хозяин. Ключ где?..

– Нету ключа…

– Смотри, дядька, отдашь немцам…

– Не отдам.

Отдашь, где ты здесь спрячешься со своей коровой! Они-то упрашивать не будут. Но Толя больше ничего не может.

– Ну, вот так – спрячьте, – говорит он, будто за тем и явился.

– Сметанки, я скоренько, – обрадовалась женщина.

– Не надо, – говорит Толя и побыстрее уходит.

Стадо теснится на темной улице, его гонят почти бегом. Сухо, ломко щелкают копыта.

– Выгнал свою? – спросил Круглик, столкнувшись с Толей.

– Там, пошла…

Дубовик Коля – новичок, который тоже стихи пишет, идет с хворостиной. Посмотрели друг на друга, как-то очень одинаково посмотрели, но не заговорили.

Лина подбежала.

– Толя, ты?

Знала бы она!

– А я не смогла бы зайти, взять. Ты – смелый.

Слово-то подобрала. Или снова с усмешкой скрытой? Да нет, не до того и ей.

– Если закрыть глаза, может, и смогла бы, – все оправдывается Лина. – Война же, надо, правда?

А Толя подумал про глаза, которые провожают партизан, угоняющих коров. Кажется, никто так и не вышел из хат: согласны, что надо, или просто боятся? И то, наверное, и другое. Вот Толя знает партизан вблизи, знает «изнутри»: и добрых, и злых, и честных, и нечестных. Но если бы он сейчас жил в этой деревне, а в дом пришли, он тоже не знал бы, какой тот, кто пришел ночью в дом. Эти люди даже не знают, что партизан имеет право сделать, а что не имеет. Ночью человек всегда опасается худшего.

А как после войны будут вспоминать обо всем этом? Наверное, очень по-разному станут о партизанах говорить. Казики Жигоцкие да те, что отсиживались, отращивая стариковские бороды, – те просто обязаны ругать всех, кто мешал им сидеть тихо. Чем хуже выглядят все, кто не отсиживался, тем больше оправдания будет им, кто ел «свой хлеб», носил «свои сапоги».

Ну, казики да вшивобородые дезертиры – понятно. А другие? Вот эти, что сейчас смотрят из темных окон? Да, очень по-разному будут думать, будут говорить. Для одних партизаны и сейчас – сплошь герои, легенда. Толе это знакомо. Для других: «приходили, грозили, забрали». А они, партизаны, не то и не другое, они – это очень разные люди, по-разному хорошие и плохие: Головченя, Сергей Коренной, Молокович, Волжак, Лина, погибшие Ефимов, Носков, Разванюша… Ну, и Толя тоже. А он кто, какой? Ух, дурак: «А у нас ба-аня горит», «А сапоги у вас есть?..»

– … А что, зато отдохнем.

– … Ужин запаздывает. Непорядок. Эй, часовой!

– … Да что вы скисли!

Вася Пахута то шепчет, то орет, пытаясь населить голосами землянку. Но у Коренного, Молоковича и Дубовика нет настроения разговаривать. А Толя и отозвался бы, но почему-то стыдится своего голоса. Здесь, на гауптвахте, почему-то стыдно слышать самого себя.

Да, он не первый, кто сидит на «губе». Но он-то – впервые.

И в голову прийти не могло, что такое возможно, что этим кончится: ни когда вчетвером ходили в штаб проситься на операцию, ни когда с тяжелым мешком взрывчатки и легкой душой шли к «варшавке», ни когда ловили того проклятого немца.

Ничто не обещало вот такого результата.

Перед поселками по обыкновению отдыхали. Деревеньки, лишенные привычной летней зелени, казались неприветливыми, походили на унылые стада, рассыпавшиеся по черным холмам.

Шли полевыми дорогами, не заворачивая в деревни, говорили о том, как и когда лучше подойти к бетонному мосту. И чем ближе они были к цели, тем чаще хлопцы обращались к Толе, спрашивали у него: ведь это «его» шоссе, «его» мостик, и даже снаряды, которыми собирались усилить взрыв, были Толиной тайной. Все это радовало, но и беспокоило: ну, а если уже нет их, тех снарядов, или не найдет он болотце, в котором захоронены они? Ведь не один Толя таскал их тогда, в сорок первом, забавлялись этим и другие пастухи. Изображали, что делают всего лишь кладку через болотце, а вовсе не прячут снаряды от немцев.

Чтобы скрыть, что он не очень полагается на свою память, Толя как можно подробнее рассказывал про снаряды, про бетонный мостик, про то, как пытались поднять его партизаны еще в сорок втором году, но не хватило ихнего взрыва – очень уж толстая бетонная плита.