Алесь Адамович - Война под крышами

Виктор опустил занавеску. Мама вышла следом за ним на улицу – закрыть ставню.

– Начальство, – послал вслед полицаю сын беглого старосты Афанасий.

Трудно сказать, насколько искренне, но румянолицый этот парень на каждом шагу демонстрирует свою непричастность и даже враждебность к тому, чему так преданно служит его бородатый батя.

– Еще неизвестно, что за птица этот Виктор, – произносит вдруг Казик.

Толя уставился на него: кому он говорит? Афанасию? Владику? Что значит: «птица»? Не тот, дескать, за кого выдает себя? Ерунда, конечно, но если так думать, тогда разве можно болтать об этих своих догадках при Владике и сыне полицая? И сказал-то как: «пти-ица»!

Видимо, от растерянности Казик не соображает, что говорит.

Надя так и сжигает Казика злым, презрительным взглядом. Но другие, кажется, не придают значения его оговорке.

Да и в самом деле, стоит ли выбирать слова, когда говоришь о предателе.

Вошла мама и приказала:

– Алексей, Толя, кончайте, дышать уже нечем от вашей коптилки. И вставать рано.

Павел поднялся первый.

– Хватит на сегодня.

Он-то чего старается? Толя взбунтовался:

– Доиграем.

– Перестань! – прикрикнула мать. – Нашли занятие.

Смущенные хлопцы стали прощаться.

Толя, Павел, Казик Жигоцкий (все с лопатами) стоят во дворе.

– Ну где там Алексей? – сердится Толя, который знает точно, что его, младшего, Алексей дожидаться не стал бы.

У калитки появляется худой, остролицый человек с кошелкой в руке.

– Добрый день! – первый здоровается Толя. Еще бы – его бывший учитель!

– А мои ученики растут, – сказал Лис, подавая руку. – С чего-то начнем первый урок, когда это кончится? Как считает инспектор облоно?

– Районо, – беззаботно, но все же поправил Казик. – Только бы дожить. А там все взойдет на круги своя.

– На свои места? Боюсь, что отличников среди нас не оказалось. Вот разве они?..

И показал на Толю и выходящего из сеней Алексея.

– А где ваша мама? – спросил Лис и переглянулся с Павлом.

Павел показал глазами через шоссе, на аптеку.

Шоссейные работнички Толя, Алексей, Павел и Казик идут по обочине асфальтки, а мимо них проносятся машины.

– Не пиликают уже на гармониках, – отметил Казик, провожая взглядом машину с немцами. И тут же посмотрел на Павла. Что ни скажет – на кого-нибудь посмотрит: не хочет, чтобы какое-то слово его пропало, осталось неуслышанным.

Поселок кончается. Слева за оградой, подгнившей, завалившейся, безлюдный двор завода, выбитые, слепые окна, высокая мертвая труба. Шоссе тут падает вниз, и все на нем видно на целый километр. Фигуры, а чем дальше и ниже – все меньше фигурки людей с винтовками и автоматами, медленно бредущих. Будто расставила их чья-то рука и пустила догонять друг дружку.

– Смена на мост пошла, – отметил Павел.

– Научили их партизаны ходить! – злорадно хихикнул Толя.

Нагнали двух, самых задних. Оба пожилые, грузные, оба в очках. За лесом постреливают. Пулемет протатакал. Ох как неуютно бауэрам среди мертвого леса! И их даже радует, что русские с лопатами идут рядом.

– Дрожат коленки? – спрашивает Толя, невинно улыбаясь.

Немцы не поняли, но дружно машут головами.

– Заткнись, – требует старший брат.

Обогнали стариков, поравнялись с новой парой немцев. Эти помоложе, смотрят подозрительно, держатся за автоматы.

Немцы все парами идут. А дальше впереди, по одному, – полицаи.

– Нажмем еще, – предлагает Толя, – может, и художник наш тут.

– А я все-таки не думал, что он всерьез, – говорит Казик.

– Пошли быстрее! – не терпится Толе.

– Иди, если тебе надо, – говорит Алексей.

– Ты только опять не покрасней, – советует Толя, а сам в сторонку, подальше от лопаты старшего брата. Верь им, этим старшим, огреет, и свезешь.

– Теперь жди, – говорит Казик, – пакости. Ходил, слушал. Права Анна Михайловна, да, да, Павел, осторожней следовало. Я не удивлюсь, если произойдет какая-то неожиданность.

Поравнялись с толстым полицаем, потным от ходьбы и страха. Круглое лицо – как у неумелого пловца, оказавшегося слишком далеко от берега.

– Кха! – кашлянул Толя, точно выстрелил. Толстяк вздрогнул.

Следующий – Пуговицын. Невольно заспешили, чтобы обогнать его.

– Смотрит, как присосался, – сообщил Толя, оглядываясь.

– Вот кого первого… – проговорил Павел.

– Эй, Разванюша, бобик! – Павел просто так и окликнул Разванюшу, который впереди вышагивает. Полицай оглянулся: усмешливая, с шутовскими усиками физиономия, да еще под шляпой.

– Кот в сапогах, – тихо отметил Толя.

– Поздно что-то, работнички, – заметил Разванюша. – А того узнаете?

И показал на Виктора, знакомо плотного, коренастого.

Алексей сразу отстал, зато Толя вперед вырвался.

– А, ты! – обрадовался Виктор.

– А если отвернуть это и дернуть? – спрашивает Толя, касаясь алюминиевого колпачка гранаты, которая за поясом у Виктора. Толю распирает от желания все и немедленно высказать этому бобику, отомстить и за предательства, и за прошлую дружбу.

– От нее только звук, – говорит Виктор, кажется, не замечая Толиного состояния. – Вот наша лимонка жахнет – дом разнесет! Даже такой, как комендатура.

Достал из кармана лимонку, тяжелую, рубчатую, держит в руке. А Толя все тянется к немецкой.

– А если так, на брюхе дернуть? – спрашивает Толя.

– Убери руку! – Виктор сразу погас, помрачнел. Оглянулся, увидел остальных знакомых. Вот Павел с ним поравнялся. Шагают рядом, чем-то похожие, одинаково упрямые.

– Привет! – беззаботно поздоровался Казик.

Виктор не услышал его.

Толя, ушедший вперед, остановился, смотрит: Павел, Казик, потом Виктор, а сзади, так и не решившийся посмотреть в глаза Виктору, тащится Алексей. Дальше виднеется шляпа Разванюши…

Молча свернули на полевую дорогу, оставив полицаев на шоссе. Улица деревушки – грязная, пустынная.

– Смотри – курица! – удивился Толя.

Выбежал на улицу босоногий пацан – хозяин, очень сердитый на вид, – стал загонять курицу.

– Где батька? – спросил Толя.

Пацан не ответил, убежал.

– Пойду позову Голуба, – говорит Толя.

– Начальство спит, а мы посидим. – Казик усаживается на бревно под деревом. – Спеши медленно, советовал мудрец. Особенно когда на немца работаешь.

– Опять Шмаус выполз комаров кормить.

– Сейчас закурим.

Кто-нибудь из ребят, кто помоложе, а потому понахальнее, поднимается с земли навстречу немцу в коротких кожаных штанах-трусиках. Ободренный сугубо штатским видом немецкого офицера, вступает в разговор. Произносит лишь бы что:

– Былындыры.

Мирный немец с отвислым носом и черносливовыми глазами грека внимательно вслушивается в незнакомую ему речь и как-то отзывается.