Николай Гревцов - Синие глаза (рассказы)

Настя постелила Александру на лавке, и уже одного вида простыни было достаточно, чтобы позабыть обо всем на свете. Он горячо поблагодарил хозяйку, пожелал ей спокойной ночи, приятных снов и тотчас же заснул. Настя же долго ворочалась на широкой кровати. То ли перина казалась слишком мягкой, то ли в комнате было жарко и душно, то ли какие-то думы не давали покоя. Кто знает… Только долго не спалось молодой женщине…

Проснувшись, Александр увидел Настю. На ней был полушубок, голова обмотана платком. В руках женщина держала топор.

— Уж не меня ли прикончить собралась? — шутливо спросил Александр, а сам подумал: красива, ничего не скажешь.

— Дров наколоть надо. А ты отдыхай. Вернусь — завтракать будем. — Она вышла, плотно притворив дверь.

Александр повернулся к окну. Ветер гнал по улице мелкий сухой снег, раздраженно дергал ставню, тоскливо завывал под крышей.

Не спеша одевшись, Александр вышел во двор. Настя, разрумянившаяся, свежая, колола дрова. Не говоря ни слова, он взял у нее из рук топор. Было приятно почувствовать, что в руках есть сила: подмерзшие березовые чурки с легким треском раскалывались пополам от одного удара. Настя ушла в избу и вскоре позвала завтракать.

Короткий зимний день прошел совсем незаметно. Александр помог Насте вырыть в стайке яму и закопать сундук с вещами, вдвоем с хозяйкой напилил дров, наносил из колодца воды в объемистую кадушку. Как все-таки хорошо, когда человеку есть чем заняться, есть что делать, есть к чему приложить руки.

У Насти за этот день побывало несколько женщин. Забежав на минутку перекинуться парой слов, они тем не менее не спешили уходить, и то и дело, как бы невзначай, бросали взгляды в сторону Александра: ничего не поделаешь — извечное женское любопытство. Одна из соседок, смуглая и чернобровая, в ярком цветастом платке, провела в избе более часа. Она без умолку тараторила, томно щурила блестящие карие глаза, нет-нет вставала с табурета и не спеша прохаживалась по комнате: видно, хорошо знала цену своей ладной фигуре. В конце концов почувствовав, что Александр остается равнодушен к ее прелестям, она попрощалась и ушла. Ее откровенное заигрывание не тронуло Александра. Но он не удержался, чтобы не заметить вслед:

— Хороша, краля…

— Зря ты на нее. Девка она неплохая. Разве что привыкла парням головы кружить — они-то за ней, бывало, хвостом. — Настя вздохнула, вспомнив доброе мирное время. — Впрочем, она и сама не прочь любовь закрутить. Но это ее личное дело: каждый живет своим разумом.

После обеда Настя ушла. Александр ходил из угла в угол, жадно курил, — Настя где-то раздобыла самосада, — а когда в люльке слышался плач, осторожно брал на руки ребенка и неумело баюкал.

Не верилось, что это он — голодный, усталый, продрогший, совсем недавно, крадучись, шел по неприветливым лесам, ожидая на каждом шагу встретить врагов и тогда…

Нет, ничего не может быть страшнее, чем думать о том, что никто и никогда не узнает о твоей смерти. Никто не будет знать твоего имени, а кто знает его и кому ты дорог — никогда не найдет твоей могилы. Погибнуть в бою — это совсем другое дело.

Вокруг — товарищи, свои. Они похоронят тебя, на могильный холмик положат каску. В тесной накуренной землянке или в сыром окопе напишут родным и близким, как ты погиб, выпьют свои солдатские сто граммов за твою добрую память. Но погибнуть без имени, не видя около себя ни одного близкого лица, — тяжело и страшно.

Вечером Александр долго стоял на крыльце. Пронизывающий до костей ветер гнал колючий снег, надрывно стонал, запутавшись в сетях изгородей. Сразу за огородами шумел темный лес. Вокруг были враги — немцы. А он так измучен, так устал, каждая частица его тела жаждет отдыха и тепла. И Александр остался еще на одну ночь. И еще на одну. Но не один раз за это время выходил он на крыльцо, хмуро и пристально всматривался на темнеющую за белым покровом полосу леса. Лес монотонно шумел — неприветливый, суровый, чужой. И нельзя было разобрать: упрек ли в этом шуме, негодование или, быть может, насмешка. Кто знает? Лес шумел. И, нервно хлопая дверью, Александр возвращался в избу.

Дважды в деревню наезжали немцы. В первый их приезд Александр ушел в приземистый, замшелый амбарчик, сиротливо маячивший среди торчавшей из-под снега ботвы: Настя, да разве одна Настя, не успела выкопать картофель. Не до огородов было. К тому же снег в этом году выпал рано.

Во второй раз Александр не прятался. Он видел в окошко, как, переваливаясь с боку на бок, на припорошенных снегом ухабах проехал легковой «мерседес». Немцы — их было трое — курили и смеялись. Но когда он собрался, чтобы уйти, Настя, положив руку ему на плечо, сказала:

— Оставайся, Петр Тимофеевич скажет, что ты здешний… Только, — она внимательно посмотрела в глаза Александра, — сдерживай себя, Саша…

— Я бы их сволочей… Да что я один. Пристрелят как собаку, и все дело. — Он сделал несколько резких шагов по комнате, остановился. В красном углу тускло блестели иконы. — Ты веришь в бога?

— Смешной ты. Кто же в наши годы в бога верит? Это от мамы осталось, — Настя вздохнула. — Пусть висят пока…

А Александр, глядя на безжизненные лики святых, думал о своем:

— Вот мы были уверены: Сталин один все может, самый он мудрый, самый он гениальный человек. А почему так сталось, что здесь, на исконной нашей русской, на нашей советской земле — и вдруг немцы, фашисты. Как это могло случиться? Неужели не знал он ничего, или не понимал, что делается?

— Тихо, Саша… Разве можно такое говорить?

— Не знаю…

Через несколько минут с улицы донеслись выстрелы. Александр вздрогнул и порывисто повернулся к окну. Настя успокоила его:

— За курами охотятся, чтоб им подавиться. Сейчас и сюда черти принесут.

И действительно: вскоре немцы пришли. Первым вошел в избу староста, Петр Тимофеевич, за ним двое немцев. Один из них нес канистру, у другого в руках была веревка, на которой болтались три пристреленных курицы. Прикусив губу, Александр поднялся со скамейки. Вот они, кто принес беду на русскую землю. Это они — виновники всех его мучений, виновники страданий и горя миллионов людей. Пальцы Александра непроизвольно сжались в кулаки. Но, встретив испуганный и умоляющий взгляд Насти, крепко прижимавшей к груди сына, он овладел собой.

Немец, у которого воротник шинели был окантован серебряными полосками, скользнул холодным взглядом по фигуре молодого парня и, вопрошая, повернул голову к старосте. Петр Тимофеевич ткнул пальцем в сторону Александра:

— Муж ее… Ман, значит… Наш житель. Недавно из заключения вернулся. — Скрестив пальцы, староста изобразил подобие решетки.

— Нихтс золдат?

Александр молчал. Тогда Настя порывисто подошла к нему, обняла за плечи свободной рукой: