Питер Устинов - Побежденный

Ганс натянул туфли, не развязывая шнурков.

— На поезд спешишь? — спросила Тереза.

— До свиданья.

— Да, я помню тебя. — Ганс остановился у двери и уставился на нее. — Твое имя Ганс.

— Почему ж не сказала раньше? — спросил он, голос его был негромким, кротким.

— С какой стати? Я не могу сентиментальничать в своем возрасте, при своей работе.

— Почему?

Она пожала плечами и закрыла глаза.

— Разве мужчины не платят тебе, чтобы ты была сентиментальной? — грубо спросил он.

— О, конечно. Могу сказать «я тебя люблю» на шестнадцати языках.

— Я заплатил, чтобы ты была сентиментальной! — выкрикнул Ганс.

Тереза поспешно села.

— Тише! Подумай о соседях! Из-за тебя меня выселят!

— Я заплатил, чтобы ты была сентиментальной! — свирепо прошептал он.

— Что ж не сказал? Amore.

— Ты помнишь!

— Помню? Amore по-итальянски «любовь». Одно из самых употребительных слов в языке.

— Ты помнишь ночь, которую мы провели вместе — когда я был здесь прошлый раз — ты начала раздеваться — я не позволил тебе — и мы стояли всю ночь перед открытым окном.

Ганс взволнованно подался вперед и внимательно изучал ее лицо, заглянув сперва в один глаз, потом в другой.

Тереза твердо выдержала его взгляд. Ее лицо ожесточилось.

— Это была самая ужасная ночь в моей жизни, — сказала она.

— Ужасная?

Ганс в изумлении отступил на шаг.

Она укрылась с головой и лежала молча, не двигаясь.

— Тереза. Тереза. Amore. La bella Fiorentina.

Он попытался стянуть с нее одеяло, но она крепко вцепилась в его край.

— Задохнешься, — сказал он. Прозвучало это глупо. — Нужно тебе что-нибудь? Почему ужасная? Это было великолепно. Я вернулся, чтобы увидеть тебя. Рискуя жизнью. Я… Тереза.

Он опустился на колени возле кровати.

— Хочешь что-нибудь для меня сделать? — спросила она глухим, но удивительно исполненным самообладания голосом.

— Да.

— Уйди. Больше мне ничего от тебя не нужно.

— Ганс опешил на миг.

— Можно, я опять приду вечером? — спросил он. — В клуб?

— Запретить не могу. Это общественное место.

— Ганс поднялся.

— Расквасить бы тебе физиономию, — неторопливо произнес он.

— Это обошлось бы тебе еще в тридцать тысяч лир, — ответила она.

Ганс ушел с решимостью больше не видеть ее, в груди у него все трепетало от праведного негодования.

Ганс весь день разглядывал пятна от сырости на потолке, а с наступлением темноты вышел из отеля и отправился в клуб «Уайкики». Он без конца восстанавливал в памяти ту сцену с Терезой, выдумывая всевозможные обстоятельства, которые могли бы оправдать ее отвратительное поведение. Глупо было идти к ней в комнату, еще более глупо давать ей деньги. Деньги развращают. Справедливая поговорка. Отдав их, он стал клиентом и таким же виновным, как она, даже более, потому что отыскал ее. Стратегический план заключался в том, чтобы вывести ее из клуба и заставить пройти старым путем, мимо статуй. Некоторые женщины не понимают обходительности, принимают ее за слабость. Раньше он был в мундире. Вражеский мундир, символ навязанного порядка и беспощадности — хороший козырь. Он был слишком уж мягок, слишком чувствителен. Совершал нелепости на каждом шагу. Надо было устроить ей встряску, подчинить ее своей воле, запугать непреклонной грубой силой. Когда она спряталась под одеяло, нужно было разорвать его в клочья. Угрожать ей избиением было глупо. Действуй, парень, действуй. Она еще будет тебе благодарна. Женщины — сырой материал, им нужно ударами придавать форму, их нужно укрощать, как лошадей; укрощенные, они становятся добрыми подругами мужчины. Это не жестокость. Это то, чего они хотят. Иначе они в тебе разочаруются.

Ганс вошел в клуб. Там ничего не изменилось, только время еще было ранним, и женщины сидели за скудно накрытыми столиками, так как конферансье пока не звал их демонстрировать свои дарования. Когда глаза привыкли к темноте, Ганс увидел в отдалении Терезу, сидевшую за бутылкой вина с двумя штатскими и слушавшую их воркованье и пикантные истории. Банковские служащие, решившие устроить кутеж. Идя в ту сторону, Ганс заметил мисс Фатиму Луксор, та бросила на него какой-то странный взгляд сообщницы, словно знала, что двадцать тысяч лир истрачены попусту, что за его бессилием, возможно, кроется какая-то непонятная, но волнующая психическая извращенность, ключ к которой может найти лишь обладающая ее любовными талантами женщина. Ганс забыл о ней, сев за столик рядом со столиком Терезы. Сегодня вечером счета будут сведены, что сотрет с лица мисс Луксор это выводящее из себя выражение. Тереза делала вид, будто не замечает его. Если потребуется, он устроит скандал, выгонит пинками этих двух итальяшек. Но потом, потом, время еще есть.

Решимость придала Гансу ощущение благополучия, какого он не испытывал несколько лет. Он даже зааплодировал, когда мисс Фатима Луксор в конце концов появилась на подиуме, чтобы наводить на мысль о древнем Ниле. В кармане у него всего девять тысяч лир, но они ему не потребуются, разве что на выпивку. Когда началось представление, Тереза, оставив своих клиентов, пошла переодеваться, на Ганса она даже не взглянула. Он заказал еще бренди и стал подпевать оркестру. Потом увидел стоящего перед собой человека. Это был Бремиг.

— Черт возьми, что ты делаешь здесь? — громко спросил по-немецки Ганс.

— Шшш! Шшш! Можно присесть?

— Ненадолго. У меня свиданье.

— Всего на минутку.

Глаза у Бремига покраснели. То ли от пьянства, то ли от слез. Пиджак был поношенным. Очки и нелепые усы делали его похожим не то на гения, не то на бродягу.

— Это что, бренди? — спросил он.

— Заказать тебе?

— Я не ел два дня. Лучше не надо.

— Я тоже не ел. Всего один бутерброд.

— Бутерброд!

У Бремига это прозвучало как «эврика».

— В чем дело, почему ты не на съемках?

— Я не мог! — прошептал в ужасе Бремиг.

— Почему? А как же я, без очков, без усов? Струсил?

— Да… да, — простонал Бремиг, на его глаза неудержимо навернулись слезы. — Я боюсь самого себя.

— Боишься себя?

По контрасту со всхлипывающим Бремигом Ганс стал выглядеть очень по-солдатски.

— Как ты можешь оставаться таким спокойным? Мы убивали их. Женщин, детей, стариков, животных. И ты, и я. Пили бренди для смелости, — и указал грязным, дрожащим пальцем на бокал Ганса. Ганс отставил его подальше от Бремига. — Я вижу сейчас каждый миг этого, будто в кино. У меня в руках был автомат. Он стучал, как пишущая машинка, только в конце строки не раздавалось звоночка. Мы пели на ходу. Было много дыма, пыли. Поднимали пыль, может, наши ноги, может, наши пули или падающие люди. Не знаю. У меня в глазах стоит ребенок, падающий с балкона, будто кукла. Опрокидывающееся кресло-качалка, из которого вываливается на улицу старая женщина. Бегущая через дорогу стая гусей, дождь перьев, летящих, будто конфетти на свадьбе, глупые гуси. Лающая собака, решившая, что это охота, мужчина, наступающий на нас с вилами. Какая ненависть! Какая ненависть! Женщины все в черном, в черном с красным, черное сухое, красное мокрое, горящий грузовик, множество битого стекла, панамская шляпа, ботинок, чистое белье на веревке, трусы и лифчики, все в дырах. Зачем стрелять по белью?