Владимир Кошута - «Обезглавить». Адольф Гитлер

— Господа! Я, боевой генерал белой русской армии, на своем опыте знаю, что такое под пулями ходить в атаку, что такое победа над врагом. Я преклоняюсь перед мужеством покорителя Льежа. Позвольте приветствовать вас, господин майор, по русскому обычаю. — Чокнулся с ним бокалом, провозгласил торжественно, — Ура! Ура победителю Льежа!

В хмельном упоении зашумели офицеры, а Старцев, счастливый тем, что произвел впечатление на Крюге, важно проследовал на свое место, полагая, что теперь без угрызения совести имеет право сидеть за столом — он отработал свой сребреник.

Возбужденный неожиданным открытием взгляд Марины остановился на самодовольно улыбающемся Крюге.

— Он брал Льеж? — прошептала она, — И залил бельгийской кровью непокорную крепость?

— Видимо, так, — уклончиво ответил Деклер.

— Почему же до сих пор вы не уничтожили этого Крюге? — повернула Марина гневное лицо к Деклеру и Киевицу и смотрела на них с упреком и осуждением.

— Гм, гм, — замялся Киевиц, почувствовав неловкость от неожиданного и категоричного вопроса Марины. После паузы и минутного замешательства обещающе сказал:

— Еще не время, мадам. Майор Крюге получит свое. Можете не сомневаться.

— Не время? — Марина пожала плечами, неуверенно согласилась. — Может быть. Дай-то Бог убить Крюге. Только, чем раньше, тем лучше. Зачем же медлить?

Оркестр, до сих пор игравший мелодично и тихо, вдруг взревел фанфарами, мелкой дробью барабана, оглушительными раскатами литавр и на смену медленному танго пришел стремительный, захватывающий танец артисток кабаре. Зал ресторана погрузился в полумрак. На эстраде, в ослепительном свете прожекторов появились полуобнаженные танцовщицы.

— Бельгия веселится, — горестно заметила Марина.

— Вы ошибаетесь, мадам, — возразил Деклер. — Это веселится не Бельгия. Она готовится к схватке. Ей не до веселья.

В каком ресторане артистки кабаре не возбуждали подвыпивших мужчин, не доводили до экстаза тех, кто готов был потерять голову при виде их полуобнаженных, стройных фигур, похотливо извивавшихся в ритме танца? Крюге и его офицеры появление на эстраде танцовщиц восприняли с опьяненным восторгом. Подхваченные увлекательным зрелищем, будоражащим воображение и кровь, они поднялись и направились к эстраде, чтобы поближе и бесцеремонно рассмотреть артисток, вызывающе дерзко отплясывающих какой-то немыслимый по своей непристойности танец. Старцев тоже было поддался этому соблазну, но вдруг сообразил, что таким образом упускает удобный момент позволить себе вольность за чужим столом — хорошо выпить и закусить. Правда, он мог это сделать и раньше, но самолюбие не позволило нарушать застольный этикет. Теперь же, когда офицеры повалили к эстраде, он почувствовал себя полным хозяином стола — наполнял бокалы вином, жадно пил, заметно хмелел и поспешно ел, утоляя голод, который в оккупированном Брюсселе коснулся и его. Стремительный танец на эстраде окончился так же внезапно, как и начался. Офицеры неистово аплодировали, кричали и требовали повторения танца и Старцев понял, что его одинокому пиршеству наступал конец. Он залпом осушил еще один бокал, и, как ни в чем не бывало, поспешил к эстраде к одобрительным и требовательным возгласам офицеров присоединил и свой запоздалый восторг:

— Браво! Браво! Брависсимо! — кричал он, пробиваясь поближе к майору Крюге.

Когда же офицеры вернулись к столу, объявил:

— Господин майор, я обещал русские песни. Артист здесь. Разрешите начать?

— О, генерал слов на ветер не бросает. Так, кажется, говорят русские? — довольно ответил пылавший здоровьем и весельем Крюге.

— Совершенно верно, господин майор, — подхватил Старцев, поспешил объявить на весь зал.

На эстраде появился артист, и притихший зал бельгийского ресторана полилась задушевная, истинно русская, песня «Очи черные». Она разливалась сначала медленно, как бы в грустной раздумчивости о прекрасной любимой женщине, а затем, набрав силу, вдруг выплеснулась на притихших слушателей с таким душевным потрясением, такой страстью и болью, что слушать ее безразлично было нельзя.

— Вслушайтесь в эту песню, — попросила взволнованно Марина, Деклера и Киевица. — Поймите, как берет она за душу русского человека, какую боль вызывает в сердце.

— Почему? — спросил Деклер.

— Я не раз видела, как плачут русские на чужбине, слушая эту песню. Плачут, видимо, по тем черным очам, которые остались в России и к которым теперь никогда не вернуться.

Песня окончилась, но ее звуки и слова какое-то время еще как бы жили, звенели в очарованном зале. Наконец, раздался гром аплодисментов.

— Зер гут. Очень хорошо, — одобрил Крюге. Вечер явно удался, и он был в хорошем настроении. — Генерал знает толк в песнях. Прекрасно!

— Благодарю Вас, господин майор.

Старцев был переполнен радостью только что пережитого чувства. Глаза его горели той захмелевшей удалью, которой наполняются они у русских людей за веселым застольем. Сколько раз брала его за сердце эта песня в России. Там ее пели цыгане под звуки гитар. О, как пели! Лицо его порозовело. И срывающимся от волнения голосом он объявил.

— А теперь «Ямщика»!

Новая песня, как и первая, зарождалась в безмолвном, притихшем зале с мучительной грустью, безысходной обреченностью. Артист пел, вкладывая в каждое слово песни всю боль своей души.

Когда же дошла очередь до припева, Старцев не выдержал. Не обращая внимание на немцев, он поднялся за столом и сильным, хорошо поставленным голосом, в котором преобладали интонации тоски и безутешной боли, подхватил припев.

Закончив припев, опустился на свое место и, уже не считаясь с тем, какое произведет впечатление на немцев, пьяным жестом руки потянулся к бутылке с коньяком, наполнил рюмку. Какой-то миг смотрел на нее отрешенно, затем обвел офицеров, слезой затуманенным взором, будто ища их сострадания и, не найдя такового, широко распахнул рот, лихо вылил туда содержимое рюмки, будто гасил острую боль, раздиравшую грудь. Облегченно крякнув, он откинулся на спинку стула и устремил в потолок налитые тоской глаза.

С эстрады раздавался припев, а по лицу Старцева стекали слезы, задрожавшими губами он шептал: «Мне некуда больше спешить. Ямщик, не гони лошадей!»

Когда ему доводилось изрядно выпить, на какой-то стадии он терял над собой контроль и в его опьяненном сознании, как в кинематографе проносились картины прошлой и настоящей жизни. И оттого, что контраст между блистательным прошлым и унизительным настоящим был слишком велик, что никакой надежды на возвращение былого не просматривалось, ему до сердечной боли становилось жалко самого себя. Это была не ностальгия по минувшему, а осознание тупика настоящей жизни. Ему уже некуда было спешить. И хотя он еще цеплялся за немцев, надеясь с их помощью вернуть утерянное, все же где-то в глубине души сомневался в успехе.