Владимир Кошута - «Обезглавить». Адольф Гитлер

— Я имел возможность присутствовать при одном весьма интересном разговоре, который проливает свет на личность Хабаровой. Это было где-то в начале 1940 года на квартире известного вам капитана первого ранга Новосельцева, — с холодной расчетливостью врал Старцев, закладывая Хабарову. Он знал, что Нагель проверять не будет, а если и проверит, то подготовить к этому Новосельцева большого труда не составит, — Мы вели политический разговор о положении русской эмиграции за рубежом и ее отношении к Советскому Союзу. Хабарова в этой политической полемике страстно и убежденно отстаивала свое кредо — возвращение в Советскую Россию примирение с большевиками, — Заметив, что все это на Нагеля не производит нужного впечатления, Старцев продолжил: — Кроме того, с началом войны с Россией, Хабарова неоднократно высказывалась за оказание помощи Москве.

— Каким образом? — посуровел Нагель.

— Быть может, этот образ оказания помощи Москве она и показала бельгийцам, убив майора Крюге, — подталкивал его Старцев к желаемой цели.

— Проверим, — пообещал Нагель, — К сожалению, господин генерал, это только предположения. А мне нужны конкретные данные.

Недобрый взгляд шефа гестапо приковал Старцева к креслу. Он понял, что Хабаровой Нагелю мало и поспешил подать, в общем-то и не новую, но полезную в таком случае мысль — вместо того, чтобы тратить время и безуспешно искать убийцу, взять какую-либо коммунистку, благо таких гестапо, видимо, знает, обвинить ее в убийстве Крюге, расстрелять и дело с концом. Зачем заложники? Зачем ненужное озлобление бельгийцев? Ведь еще не известно, к чему приведет уничтожение заложников? Это был второй вариант ответа, которым Старцев рассчитывал отвести от себя недовольство и гнев Нагеля.

— Должно быть, господин штурмбанфюрер, — осторожно начал он, — убийство майора Крюге совершила коммунистка. Я эту публику знаю. Десятками вешал их на фонарных столбах в России.

Однако на лице Нагеля не дрогнул ни один мускул. Одолеваемый раздражением, он не придал значения словам Старцева, казавшимся ему бездельником, на котором можно было излить всю свою злобу, отвести душу.

— Вижу, вы напрасно наш хлеб едите, — бросил он жестко Старцеву, побагровев в лице.

Старцев вздрогнул, как от неожиданного и непостижимо сильного удара. Фигура его, гордо и независимо покоившаяся в кресле, сникла, узкие плечи опустились и весь он стал каким-то беззащитным, жалким. Оскорбление для него было таким неожиданным и так поразило его, что он на какое-то время растерялся и сидел неподвижно, низко опустив голову. Но вот он выпрямился, обретя прежний независимый вид, бесстрашно посмотрел в недобрые глаза Нагеля.

— Господин штурмбанфюрер, — сказал сдержанно, понимая, что и это унижение должен выдержать, ибо такова судьба эмигранта — бьют тебя по одной щеке, подставляй другую, — Я всегда помню ваше благодеяние и стараюсь оправдывать его, но мне… — замялся, подбирая слова, чтобы не обидеть шефа, — дворянину и генералу, весьма прискорбно слушать унизительное обращение. Я позволю себе просить вас…

Но Нагелем владело такое возбуждение, что упреки Старцева воспринять он не мог.

— Говорите, коммунистов в России на фонарных столбах вешали? — спросил он с каким-то скрытым смыслом, который Старцев сначала разгадать не смог.

— Десятками, господин барон.

— Ну, и как? Приятное зрелище? — с плохо скрываемой иронией прозвучал вопрос Нагеля.

— Не сказал бы, но смотреть можно, — насторожился Старцев. От предчувствия чего-то недоброго у него неприятно засосало под ложечкой.

— А сами не пробовали?

— Что? — побледнел Старцев.

— Висеть не пробовали, спрашиваю?

— Как видите, не приходилось, господин штурмбанфюрер.

— Совершенно верно, — поднялся Нагель из-за стола и тот час с кресла подскочил Старцев, — Если вы не найдете убийцу, то вполне возможно, придется вам попробовать.

В одно мгновение на душе Старцева стало тоскливо и голосом, будто перетянутым петлей, он пообещал:

— Я постараюсь, господин начальник. Дайте срок, мы еще повесим на фонарном столбе коммунистку, которая убила Крюге.

— Кого-то повесим, — ответил ему Нагель, — Вы свободны. Усилием воли Старцев заставил себя медленно повернуться и мелкими, заплетающимися шагами пойти к выходу.

Плен. Что может быть унизительнее положения пленника? Так часто думала королева бельгийцев Елизавета, коротая томительно однообразные дни «почетного плена» в замке Лакен и не находила ответа, ибо положение узника сравнить было не с чем. Гитлер проявил великодушие, оставив Леопольду и ей королевскую резиденцию — замок Лакен, но приказал при этом взять его под охрану, и у въезда в замок круглосуточно стоял караул из войск СС. Ей был разрешен выезд в Брюссель, но только в сопровождении охраны. «Когда-то был эскорт, теперь конвой», — горько подшучивала она над собой. Ей дозволено было принимать нужных лиц, но круг их был ограничен, да и тех немногих, кому разрешалось переступить порог замка, предварительно проверяла служба безопасности гестапо. Она могла пользоваться телефоном, но хорошо знала, что разговоры контролируются. Ей предоставлялось право переписки, но корреспонденция просматривалась и часто не попадала адресатам. И только мысли ее находились еще вне контроля лишь потому, что фашисты не придумали, каким образом это делать. Оставаясь в одиночестве, она углублялась в тяжелые размышления о судьбе Бельгии, бельгийского народа, но во мраке нацизма, плотно окутавшим ее страну, просвета не находила и от этого еще больше кручинилась.

Сообщение о поражении фашистских войск под Москвой и убийстве на площади Порт де Намюр вывело ее из состояния безнадежности. В победе Красной Армии она увидела тот проблеск освобождения Бельгии и всей Европы от фашизма, который ждала с первых дней вторжения гитлеровского вермахта в Россию, надеясь, что там, на Востоке, ему сломают хребет.

Ей вспомнился парад Красной Армии на Красной площади в Москве седьмого ноября, который показался ей чем-то из области древней мифологии. Даже, обращаясь к услугам самой буйной фантазии, она не могла представить его себе в городе, у стен которого истекала кровью армия защитников, и то восторгалась им, видя в нем проявление непобедимости русского духа, то, поддаваясь сомнению, с горечью расценивала его, как агонию обреченных, которые, презирая смерть, парадным маршем идут в последнее сражение. Да, у нее, как и у многих европейцев, были основания в одинаковой мере восторгаться и сомневаться в истинных целях парада — фашизм тогда не знал поражений, его армии стояли у стен Москвы, а гитлеровская пропаганда с упрямством маньяков ежечасно твердила об окончательной победе на Востоке, над большевистской Россией. И лишь несколько позже дошедшая до европейцев речь Сталина на этом параде внесла в их умы успокоение, надежду на освобождение.