Георгий Венус - Зяблики в латах

Юнкер медленно поднялся, звякнул шашкой о сапоги и, допив стакан, пошел вслед за Мэри к каким-то, завешанным красной портьерой, дверям.

…На улице мигали бледные фонари.

Было около полудня. Я шел из лазарета. Опять выпал снег. По притоптанным панелям ходить было скользко, но домой мне еще не хотелось. Опираясь на палку, я долго бродил по улицам, вышел, наконец, на Пушкинскую и пошел к лютеранской кирке, наблюдая, как веселой гурьбой бегали школьники, бросая друг в друга пригоршни рыхлого снега.

— А! Здравия желаю!

Я быстро обернулся.

Передо мной, в длинной кавалерийской шинели николаевского сукна, с погонами штаб-ротмистра, при шпорах и шашке, стоял Девине. Приветливо улыбаясь прищуренными, мягкими глазами, он протянул мне руку.

— Поручик!.. А!.. Поправились? — Девине был навеселе. — Поручик!.. Гора с горой… Вспрыснем за ваше выздоровление… А?

— Подождите! — Я быстро оттянул руку. — Подождите, сэр! Прежде всего скажите, когда и кем вы произведены?.. Из санитаров да сразу в штаб-ротмистры?

— Ах, господи! — Девине засмеялся. — Да разве так встречают старых друзей?! Так сказать, семья дружных офицеров… э-э-э… возрожденная в традициях Корнилова и Алексеева…

— Слушайте! Я не контрразведчик и не полицейский. Я просто офицер-фронтовик. А потому, если вы немедленно же не оставите меня в покое…

В пьяных, женственных глазах Девине скользнула стальная, уже не пьяная злоба. Он вздернул плечи, круто повернулся и быстро пошел на другую сторону Пушкинской.

Какая-то девочка, пробегая мимо меня, нагнулась.

— Вы это обронили? Да? — и, подняв с панели желтую лайковую перчатку, протянула ее.

— Нет, не я…

Девине — через улицу — подозвал извозчика и уже садился в сани.

Синагоги на Пушкинской улице и на Подольском переулке были переполнены молящимися. Пришло известие о погроме, учиненном войсками генерала Бредова, оперирующими под Киевом. В синагогах читали «кадеш».

Меркаса мы не видели целыми днями. Потом трое суток он постился.

— Вы, господин офицер, понимаете, что это значит?.. Вы понимаете? десять тысяч евреев!.. а за что?.. разве можно себе это только представить?..

— Вульф Аронович, да вы свалитесь с ног!

— Вульф Аронович, да поешьте!..

Но Вульф Аронович уходил в свою комнату.

— Я уверен, что он там у себя закусывает, — сказал нам как-то дядя, встал из-за стола и тоже пошел в комнату Вульфа Ароновича.

Вульф Аронович не закусывал. Он рыдал, вытирая слезы длинной седой бородой.

…Четыре дня бушевала над Харьковом вьюга. На пятый снег лег на улицы. Стихло.

Я вышел из дома, боясь прихода ротмистра Длинноверхова.

Придет… Будет учить… Еврейские погромы как материал… Тыловое затишье, и фронт — как отдушина… Да ну его!..

Подняв узкие угловатые плечи, мимо меня прошли два еврея. Их обогнала нарядная дама. Под фонарем она замедлила шаг и, обернувшись, улыбнулась мне накрашенными губами.

«Уеду на фронт! Хорошо — уеду… Ну, а дальше?… — Я остановился под соседним фонарем. — А дальше?..»

Улицы тянулись за улицами. Вдоль улиц тянулись фонари.

Когда я подходил к подъезду какого-то богатого дома на Сумской, к нему, замедляя ход, подъезжал автомобиль. Сквозь окно автомобиля я увидел черно-красную корниловскую фуражку, повернутый ко мне толстый затылок и под ним генеральские погоны. Я подтянулся и, когда генерал повернулся ко мне в профиль, отдал честь. Рука генерала медленно поднялась к фуражке, но до козырька не дошла; генерал дважды клюнул носом и как-то странно, точно потеряв равновесие, качнулся вперед. Очевидно, он был пьян. Это был генерал Май-Маевский, командующий Добровольческой армией.

«Ну а теперь?»…

Был уже поздний вечер, когда я добрел до конца Екатеринославской.

Над присевшим под Холодной Горой вокзалом качалось тихое зарево фонарей. Перед вокзалом, на площади, синел снег. Одинокий, разбитый фонарь в конце площади боролся с темнотой набегающей ночи. Хотел светить, но ветер его задувал.

— Ать, два! Левой! Ать, два! Левой!

Я обернулся. Через площадь шла рота какой-то тыловой части. Солдаты шли, размахивая руками, как при учении. Ветер раздувал полы их английских шинелей. Под тяжелыми, кованными железом сапогами скрипел снег.

— Ать, два! Левой!

А с другого конца площади, — к вокзалу, — оттуда, где ветер успел задуть уже три фонаря подряд, молча, без команд и песен, шли сборные роты недавно переформированных полков 140-й дивизии. 140-я пехотная дивизия, по численности не более стрелкового трехбатальонного полка, после недавнего поражения вновь выступала на фронт.

На солдатах болтались истрепанные старые шинели. Ноги были обмотаны мешками из-под картофеля. Снег под сапогами не скрипел. Очевидно, подметок на сапогах не было…

— Ать, два! Ать, два! Левой! Левой!..

Рота, идущая с вокзала, выходила на освещенную Екатеринославскую. На углу Екатеринославской стояла женщина. Женщина плакала.

Я тихо побрел домой.

Ротмистр Длинноверхов пришел ко мне только на следующий вечер. Он был во вновь сшитых, широких галифе.

— У этих карманы еще глубже! Руки здесь по локти войдут. Как видите, поручик, я прогрессирую.

Мне ротмистр уже успел порядком надоесть, и я ничего ему не ответил.

— На Сумской есть так называемый «Дом артиста». Слыхали, конечно?..опять обратился ко мне ротмистр. — Ну вот… идемте туда. Там подчас можно натолкнуться на весьма любопытные экземпляры. Богатейший, скажу я вам, материал для изучения новых индивидуумов. Продукт последних неудач фронта. И как еще интересно! Вчера, к примеру, я видел там молодого корнета… Впрочем, я расскажу вам по дороге. Идемте.

Но идти я отказался.

— Довольно, ротмистр! Мне противен ваш тыл и ваши наблюдения. Я уезжаю на фронт, а потому…

— Что потому? — улыбнулся ротмистр.

— Потому… Потому… — Я запутался, не зная, что ответить. — Потому…довольно! — сердито кончил я.

Ротмистр сел в качалку. Небрежно вытянул ноги и глубоко в карманы засунул руки.

— Если б я, поручик, давно уже не разучился драть смехом глотку, медленно, играя каждым словом, вновь обратился он ко мне, — я бы — поняли? я бы не встал вот с этой качалки. Я бы умер со смеха над вашей глупостью Поняли, юноша?..

…«Подожди-ка! — припоминал я, идя на следующее утро по Мироносицкой улице. — Теплые перчатки куплены…

Шарф — есть… Носки?.. Да! Нужно купить шерстяные носки!..»

Хриплый гудок автомобиля рванулся в тишину улицы. Со стороны Мироносицкой площади шел грузовик, нагруженный английским обмундированием. Высоко на сложенных шинелях сидели два краснолицых солдата-англичанина. Третий лежал. Кажется, курил трубку. Синий дымок клубился над его фуражкой.

Но вот грузовик поравнялся со мной. Лежащий на шинелях солдат приподнялся и встал, чтоб вытряхнуть пепел из трубки, и я увидел на его фуражке русскую офицерскую кокарду. На узких погонах блестели звездочки. Увидев меня, офицер быстро отвернулся.