Милош Крно - Лавина

— Ну что? Удастся ее спасти?

Мишо озабоченно посмотрел на него. Янко прижался лбом к ладони Милки. Зеленая блузка, стянутая в талии армейским поясом, пропиталась кровью. Ее красивое лицо с тонкими чертами стало вдруг бледным, словно воск, а глаза, яркие, голубые глаза, сделались почти прозрачными.

Сморщив лоб, она смотрела на Янко, жадно глотала воздух и шевелила губами, как будто хотела что-то сказать.

Он поцеловал ее в горячий лоб и молча сжал руку. Она слабо улыбнулась ему и с усилием прошептала:

— Янко…

Он оцепенел. В ушах стоял такой шум, что он даже не услышал, как Мишо попросил его уйти. Как-нибудь они ей помогут.

Милкино лицо покрывали крошечные капли пота, дыхание ее было прерывистым. Янко подумал: она все такая же. В глазах ее какие-то огоньки, теплые, милые, только исчез прежний цвет. Она совсем такая же, какой была тогда, когда он поцеловал ее в Стратеной. Почему он не защитил ее? Почему? Нет, она должна жить!

— У нее рана в области сердца, — говорил Мишо, отводя его за руку от дивана. — Оставь нас. Положение тяжелое, и я боюсь…

— Что? — закричал Янко. — Нет, ты должен ее спасти!

Он крепко схватил Мишо за плечи, привлек к себе вплотную, так что почувствовал на лице его дыхание, и просящим взглядом впился ему в глаза.

— Я верю тебе. — Он опустил глаза и сжал руку Мишо. — Ты спасешь ее.

— Ну а теперь оставь нас. — Мишо проводил его до дверей и вернулся к отцу.

Янко остановился в темном коридоре. Он был как бы в беспамятстве. Когда на башне затрещал пулемет, он пришел в себя. Он вышел из дома и увидел, что по улице идут два красноармейца. На их шапках горят пятиконечные звезды. Янко прислонился к воротам, и в капельках его слез отразились смеющиеся лица людей.

Какая-то девчушка преподнесла плечистому красноармейцу эдельвейс, а он обнял ее и поднял высоко вверх.

— Товарищи, товарищи мои! — кричал Ондро Сохор. Он стоял, опираясь на палку, и плакал от радости. Оп мечтал дождаться их, освободителей, и вот они здесь, он обнимает их. Обнимаются с ними Светлов и черноглазый Акакий. Грузин кричит во все горло:

— Товарищи! Братцы! Ребята!

Кто-то кричит:

— Братья русские! Братья!..

Янко видит, как старый Чвикота подает руки сразу двум красноармейцам.

— Подождите! Куда вы так спешите? — кричит он вслед им, а один из красноармейцев отвечает ему:

— На Берлин.

— А моего мужа, коммуниста, фашисты забрали. Спасите его! — выкрикивает старая Виталишова.

— Добре, мамаша, — успокаивает ее украинец, здоровенный парень, и старая женщина хватает его за рукав.

— Возьмите меня в Москву! — кричит Людо Юраш, и солдаты улыбаются:

— Потом, потом…

Мимо сельской управы идет старый Приесол с красным флагом. Он крепко держит его в руках, борется с ветром, а Янко думает о покойном отце. Он тоже так носил флаг. Нет, теперь им уже никогда не придется прятать его!

За старым Приесолом идут рабочие с кожевенной фабрики и лесопилки. К ним присоединяются люди, только что погасившие пожар на верхнем конце села.

Над Погорелой летит советский самолет. Раздается такой же шум мотора, как и тогда, когда сбрасывали оружие. Самолет летит низко, над самыми крышами, и люди машут ему руками.

Взрывы доносятся издалека, со стороны Вага. Погорелая освобождена — в воздух летит зеленая ракета. В окопах лежат мертвые гитлеровские солдаты, а по обеим улицам Погорелой шествуют герои с красными звездами на шапках.

Ондрей Захар не дождался американцев. С утра до середины дня он просидел в погребе, молчаливый как рыба. На его коленях тряслась шкатулка, из которой он поминутно доставал ампулы, разламывал их, обмотав носовым платком, и вдыхал, закрыв глаза, нитроглицерин.

Недалеко от дома Захара взорвалась мина, и Ондрей, не сказав ни слова, отправился в кабинет. Он открыл сейф, вынул из него свои сберегательные книжки, ценные бумаги и большую часть золота, запихнул все это в коричневый портфель и взял с собою в погреб. Он судорожно сжимал портфель коленями и неприязненно, как хищник, охраняющий свою добычу, посматривал на жену и старую Валкову.

Пани Захарова принималась плакать после каждого доносившегося с улицы более или менее сильного взрыва, а часов в двенадцать сказала, что принесет что-нибудь перекусить.

— Я не буду есть, — строгим тоном отрезал Ондрей. Он развалился на старом диване и вскоре захрапел. И во сне он обеими руками прижимал к себе портфель и выкрикивал что-то бессвязное: — Вешайте меня, не отдам ни гроша! Буду стрелять!.. Это мое!

В четыре часа он проснулся весь в поту. Не расставаясь с портфелем, поднялся по темной лестнице наверх и вошел в столовую. Стрельба утихла, и он, подойдя к окну, из которого была видна площадь, опустился в кресло.

И вдруг он выронил портфель и со злостью стиснул зубы. Потом издал гортанный крик и выпучил глаза. Вниз по улице шли красноармейцы. Звуки их тяжелых, уверенных шагов раздавались и в столовой.

Кровь бросилась в лицо Захару, он почувствовал жар, как будто все его внутренности пылали. Тупая боль сжала его сердце и горло.

«Нет, это не приступ. Это они, они!» — подумал он, с ужасом глядя на суровые лица солдат.

В глазах у него потемнело, а в голове стоял шум. Он почувствовал, что левая его рука онемела. Он попытался встать, но голова его закружилась, и он потерял сознание.

Придя в себя, он обнаружил, что лежит в постели с холодным компрессом на лбу. Левую руку он не чувствовал, и попытки пошевелить пальцами оказывались тщетными. Рука затекла, одеревянела.

— А где портфель? — были его первые слова, и пани Захарова, испуганно глядя на мужа, положила портфель на перину.

Его взгляд блуждал по стенам спальни, увешанным семейными фотографиями, а потом устремился на ель, которая росла перед окном. Наверное, в нее попала мина, потому что верхушка была отломана, как бы отщеплена молнией. Мимо окна все шли советские солдаты.

— Шторы, опустите шторы! — вырвалось у него, и он с трудом повернул голову к дверям.

Там стоял доктор Главач с Эрвином. Врач улыбнулся Ондрею и подошел к постели:

— Все в порядке, пан фабрикант, мы вам пустили кровь… Это от волнения, вам нельзя волноваться.

Когда врач ушел, Ондрей приказал опустить шторы во всех комнатах, потом повернулся к Эрвину:

— Когда ты пришел? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Скажи, а русские останутся в Погорелой?

Эрвин улыбнулся:

— Откуда я знаю? Первые уже ушли, может, вслед за ними придут другие? Я не пророк.

— Но партизаны еще здесь, — проворчал Ондрей.

Он хотел было спросить, что с Мариенкой, но передумал. Нет, она ему больше не дочь. Он и слышать о ней не хочет. Ушла из дому и стала ему совершенно чужой. Для него Мариенка не существует, и баста!