Юрий Иваниченко - Разведотряд

Зелимхан поскрёб в седой правоверной бородке — это нововведение лейтенант отметил сразу, потому и оставил открытым вопрос о верности всяческим присягам и клятвам, включая ту, что в детстве давал «делу Ленина — Сталина». Чёрт его знает, раньше национальность старика выдавали только тюбетейка да характерный разрез глаз на сморщенном, как печёное яблоко, личике. А теперь выяснилось, что немецкая разведка, несмотря на многочисленные «поимки и разоблачения» своей агентуры в предвоенные годы, действовала более чем успешно, особенно в кругу национальной интеллигенции, и теперь буквально в каждом городе, в каждом татарском селе вдруг объявились так называемые «мусульманские комитеты», а вскорости и отряды самообороны.

Шайтан их всех знает. Раньше старик производил впечатление добрейшей души, по-детски наивной и занятой исключительно розами и лаврами…

— Не знаю… — пожал старик худыми плечами под овчинной жилеткой. — Как немец подошёл, Каранадзе всех в Симферополь вызвал…

Саша кивнул. О том, что республиканский наркомат во главе с наркомом НКВД Каранадзе практически всем своим штатом вместе с отступающими войсками оказался в Севастополе, он и сам знал, хоть и проходил по другому ведомству, по ведомству войск НКВД. Но три сотни чекистских офицеров — не жменя семечек, в карман не спрячешь, распихивали их кого куда, без особого толку и надобности.

Однако, забегая чуть вперёд, скажем, что, к чести крымского корпуса НКВД, хоть и не особенно справлявшегося с поимкой шпионов в осаждённом городе, все они, за исключением самого высокого начальства, дрались до последнего и погибли на Херсонесском мысу. Таких потерь офицерского состава не знало ни одно управление НКВД на оккупированных территориях.

… — Егер один только вернулся, — вдруг, а может, и не совсем «вдруг», пойди разбери на засушенной маске лица с извечной доброжелательной улыбкой, которая у Зелима, наверное, сохранилась со времён Пензенского предводителя, первого хозяина Гелек-Су, вспомнил старый садовник.

— Егер? Куркаев? Зам начальника горотдела милиции?

На каждое уточнение Саши Зелимхан покивал.

— Он теперь председатель мусульманского комитета. С немцами знается. Очень… — подчеркнул старик и, сделав пару глотков из пиалы, спросил, как бы между прочим: — Хочешь, скажу ему про тебя?

Саша замер, не отрывая взгляда от кружки.

Царь попятился к окну, тронув пальцами цветастую шторку, выглянул наружу… И, отрицательно покачав головой, сел на корточки у косяка двери.

— Документы сделать… — проследив его эволюции, усмехнулся старик. — Вам же надо теперь документ какой-нибудь, а он тебя помнит, я думаю. Ты ж почти зять Пельшмана, за одним столом сидел…

— Ну, тебя, как я погляжу… — заметил Саша, — он тоже не забывает.

— Что ты, какие могут быть дела у такого важного человека со старым садовником? — беззвучно засмеялся Зелимхан. — Здоровается только, когда тут бывает. Так со мной, слава аллаху, весь Гурзуф здоровается…

— Когда тут бывает? — переспросил лейтенант. — А что у тебя тут теперь такое, Зелим? — повторил он свой, первый при встрече, вопрос.

— То же, что и раньше, Саши-джан… — поднялся за турецким, похожим на медный кальян, чайником татарин. — Отдыхают тут, Саша. Только уже не товарищи офицеры, а господа. «Герр официрен», а ещё «сеньоры» недавно завелись… Подлить?

Саша бросил быстрый взгляд на Кольку Романова и уточнил, протягивая старику кружку:

— Сеньоры, говоришь? Итальянцы, что ли?

— Румыны, итальянцы… — пожал плечами Зелимхан. — Я их не слишком разбираю, похоже говорят… Наверное, итальянцы… — подумав, решил он. — У румын форма бедная, а эти как павлины. Да, и ещё у них якоря здесь… — похлопал старик себя по рукаву длинной, до колен, белой полотняной рубахи. Тоже непонятно из какого музейного сундука взятой.

— Моряки, значит… — констатировал Саша.

— Наверное.

— Ладно, Зелим! — хлопнул себя по бёдрам лейтенант, будто собираясь вставать. — Не надо никому про меня рассказывать, старик. Устал я. Ну их всех. И немцев с их Егером, и Красную армию с их партизанами… Кстати, о партизанах тут ничего не слышно? — поинтересовался он, будто бы между прочим.

— Слышно, почему не слышно… — кивнул старик бритым пергаментным черепом. — Немец часто говорит. На террасе гуляют, говорят: «партизанен» и что-то ругаются очень. А так — не слышно. Не так, как в 19-м. И, знаешь, Саши-джан… — прищурив один глаз, словно от горячего пара, перевёл взгляд старик с одного на другого разведчиков. — О партизанах вам не меня надо спрашивать. Кто мне, татарину, по нынешним временам, о партизанах скажет? Когда наши дети собирают угли на головы своих стариков… — с неожиданной восточной затейливостью и довольно мрачно пробормотал он.

Саша хмыкнул, не найдя что сказать. Романов-«Царь», хоть и сидел по-прежнему, с отсутствующим видом на порожке, всё больше напоминал то ли скрученную часовую пружину, то ли зажатую в кулаке гранату без чеки; поглядывал из-под курчавой чёлки, будто прицеливаясь, куда сигануть, если что…

— Но я думаю, что знаю, где вам можно о партизанах спросить… — повернул Зелимхан голову к лейтенанту.

Новик и Царь переглянулись.

— На Кизиловой улице, крайний дом, как раз перед лощиной… — продолжил старик спокойно и размеренно, словно речь шла о таком же обыкновенном деле, как и состряпать документы через «мусульманский комитет» бывшему энкавэдэшнику. — Только сегодня туда не ходите, вам не откроют. А дня через два приплывёте, я вам скажу, где и как с хозяйкой дома встретиться можно…

— Приплывёте? — машинально повторил Саша. И остановил жестом дёрнувшегося было Царя, в глазах которого затлел четырехсекундный запал. — А с чего ты взял, что мы приплыли?

— Ну, Саши-джан… — ощерил беззвучным смехом редкие зубы Зелимхан. — Это немецкий патруль расстреляет тебя только за комендантский час. А для меня вы сюда с красным знаменем пришли, как на парад 7 ноября. У вас соль на сапогах, хоть вы и прячете их под штанины… — ответил он на немой вопрос Романова.

— Вы посмотрите, какой пинкертон, — буркнул тот, невольно почесав носок ботинка о штанину. — Может, мы рыбу ловили…

— Немцы в море только артельщиков выпускают, — усмехнувшись, ответил вместо старика лейтенант.

— И только днём. Так, чтобы береговая охрана видела… — подтвердил татарин.

— Спасибо, Зелимхан, — поднялся наконец с пёстрого лоскутного одеяла Саша. — Будем осторожнее. Я вижу, ты не зря столько лет в органах работал, хоть и садовником, верить тебе можно…

— Не надо мне верить… — отмахнулся старый садовник. — Я сам никому не верю, ни одной власти. Я давно живу и на всех насмотрелся. Я людям верю. Тебе верю — ты глупый и честный, и значит, вдвойне глупый. Не обижайся, Саши-джан, это у тебя от молодости. Такая глупость не мешает быть умным человеком и хорошим воином.