Анатолий Маркуша - Нет

— Слушайте, братцы, а почему вы Эдьку с собой не взяли? — спросил Хабаров, вспомнив в самый разгар дискуссии о радисте.

— Как не взяли? Здесь Эдька, мы его в группу прикрытия определили, — сказал Бокун.

— Чего-чего? Какое прикрытие?

— Сестрицу отсекает…

— Тамару Ивановну, — уточнил Блыш.

— Однако он, кажется, увлекся и времени зря не теряет, — засмеялся Хабаров, — сумел. Ну и ну! Эдьку узнаю, но на Тамару это совсем не похоже… Голубая мечта моя, растворившись под лучами весеннего солнца, уплыла из рук, покачиваясь на коротких волнах кварцевого диапазона…

— Виктор Михайлович, насколько я разбираюсь в медицине и медиках, оскорблен. Скрывая грусть за синим дымом шутки, он проглотил слезу, разбухшую до размера адамового яблока. Не так ли? — сказал Блыш.

И прежде чем Хабаров успел ответить Антону, слово подал Бокун:

— Затяжели винт, Антон! Прибери обороты! — и, заметив, что Блыш готов возразить, повторил настойчиво: — Затяжели винт! Домой пешком пойдешь…

Хабаров подумал: «Нет, ребята обломают Блыша, не пустят себе на голову. Не тот народ. Аккуратненько обломают. Антон даже не заметит как».

Давно уже кончились полчаса, разрешенные Клавдией Георгиевной, а они и не собирались уходить. Им было хорошо вместе.

Клавдия Георгиевна заглянула в палату, там все шло по-прежнему. Клавдия Георгиевна хотела что-то сказать, но промолчала, улыбнулась и, тихо отступив от двери, пошла разыскивать Вартенесяна.

В кабинете его не оказалось, в дежурке — тоже. Кто-то из нянечек сказал:

— Сурен Тигранович пошли давеча домой.

— Домой? — Ей это показалось странным. И Клавдия Георгиевна направилась к корпусу, в котором жил персонал. Подумала: «Может, почувствовал себя плохо?» В последнее время Вартенесян стал тайком посасывать валидол. Когда она спросила: «Сердце?» — усмехнулся: «У всех есть сэрдце»…

Клавдия Георгиевна без стука распахнула дверь его комнаты и растерялась: Сурен Тигранович сидел за столом с тем самым летчиком, который давеча привозил консилиум. Вероятно, официальная часть их совещания закончилась, так как коньячная бутылка почти опустела и стол был густо орнаментирован оранжевой апельсинной кожурой… — Сурен Тигранович…

— Пэрэстань, пожалуйста. Хоть тут снимай камуфляж. Частное слово, надоело. Вот, Миша, познакомься — моя жена, хороший, только очэнь строгий человек, ее зовут — Клавдия Георгиевна Пажина. А это, Клавушка, Михаил Степанович Агаянц, лэтчик-испытатель, друг нашего Хабарова. Рассказывает про жизнь…

— Слушай, Сурен, они там летают, а вы — тут… Это же невозможно, все-таки мы не аэродром, а больница.

— Пачему невозможно? Раз у людей есть крылья, пусть летают, если нэт, тогда выразим наше соболезнование по этому огорчительному поводу. Нэ будэм пэдантами, Клавушка. Завтра я Хабарова ставлю на ноги, и ничего страшного, если сегодня он нэмножко полетает… Садись…

Часам к пяти контакты настолько наладились и укрепились, что Бокун решился организовать и провести общий обед под лозунгом «За дружбу, взаимопонимание и независимость авиации от медицины». Вартенесян предложение принял, назначив место обеда у себя. Клавдия Георгиевна не возражала, но решительно потребовала:

— Раз обед, то все остаются ночевать. Иначе как бы нам потом с шоссе не подбросили пополнение.

Летчики ночевать согласились, хотя клятвенно уверяли Клавдию Георгиевну, что на шоссе с ними ничего случиться не может ни до, ни после обеда.

Пока Миша Агаянц налаживал шашлык, Орлов ловко чистил картошку, Володин перетаскивал припасы из машин в докторский дом, Бокун попытался было уговорить Вартенесяна усадить за стол и Хабарова:

— Мы его на руках перенесем, тихонечко… Но Сурен Тигранович не согласился:

— Нэт! Катэгорически нэт. И замолчи, пожалуйста, на эту тему. Ты нэ полетишь на самолете, если я, — для большей убедительности он несколько раз потыкал себя пальцем в грудь, — если я за штурвал сяду? Вот и сам не лезь в мое мэдицинское дэло. Скажи спасибо, что я не мэшал вам целый день. Пусть тэпэрь Хабаров отдыхает.

Они обедали долго и весело.

Потом, уже ночью, оставшись вдвоем с Клавдией Георгиевной, Сурен Тигранович сказал:

— Слушай, какие рэбята хорошие. А? Настоящие рэбята! Ты знаешь, как я про них, Клава, думаю: один, может быть, понахальней, другой поумнее, третий, может быть, хвастунишка намного, но все они харашо понимают, что такое совесть…

— У них же такая работа, Сурен!

— Работа? Нэт, Клава, это не работа, это жизнь. У меня от них на душе праздник.

— Чудак ты, Суренчик. Праздник! Но все равно — раз праздник, поздравляю, серьезно поздравляю…

Бокун и Володин спали в машине Бокуна. Орлов — в своей машине. Агаянца устроили в комнате Клавдии Георгиевны. А Эдик Волокушин как пристроился к Тамаре, так и не отходил от нее ни на шаг. Сначала мытарился в приемном покое, потом пошел провожать ее в поселок и вернулся на зорьке. В машину к Орлову, где ему было приготовлено место, Эдик не полез, не хотел беспокоить штурмана и кружил по ельничку, поеживаясь от утреннего холодка.

Оставшись один, Хабаров почувствовал, что сильно устал за день. Разговоры, общение с друзьями, конечно, не могли вывести его из палатных стен, и все-таки у Виктора Михайловича было такое состояние, будто он побывал на аэродроме, будто вновь окунулся в обычную, беспокойную, всегда напряженную обстановку Центра.

Теперь надо было погасить свет и попытаться заснуть, но, прежде чем щелкнуть выключателем, Виктор Михайлович все-таки записал на очередном листке: «Наблюдайте за полетами ваших товарищей, вы многому научитесь». Эта идея принадлежит французам — Монвилю и Коста. Проверить цитату по книге. Потом расширить: важно не только наблюдать, но еще анализировать и обсуждать. Обсуждать не обидно. Этому искусству надо непременно учиться. Опыт, скрещиваясь с опытом, должен давать хорошее «потомство» — мастерство»!

Хабарову хотелось посмотреть на первый вылет Бокуна. Виктор Михайлович нисколько не сомневался, что Бокун с «велосипедкой» справится, но одно дело прочитать отчет о полете и совсем другое — увидеть полет в натуре. Хабаров вздохнул — ничего не поделаешь, увидеть не придется. Конечно, ребята приедут, расскажут… но сколько времени пройдет.

И он снова потянулся за карандашом:

«Уменье ждать — ценнейшее и одно из самых важных качеств испытателя. — Подумал и продолжил мысль: — В девяти случаях из десяти куда труднее сдержать себя и не полететь, чем очертя голову ринуться на старт. Задача чисто психологическая: почему тех, кто легко берется за трудную работу и справляется с ней плохо хотя и осуждают, но осуждают меньше, чем тех, кто принимается за дело с оговорками, колебаниями и сомнениями, но выполняет его хорошо?..»