Николай Ляшенко - Война от звонка до звонка. Записки окопного офицера

Часам к двадцати двум в хозроте вдруг появились комбат, комиссар, начальник штаба, другие штабисты, настроение у всех было какое-то приподнятое, веселое. Ну, думаю, товарищи почуяли жаркую баньку, горят желанием поскорей приобщиться. Нет, думаю, — дудки! Я буду первым! И, взяв потихоньку у старшины пару чистого белья, я побежал в баню.

Здесь мытье шло уже полным ходом. Я тоже помылся хорошенько в горячей воде, оделся в чистое, натянул свои суконные брюки — благо, более или менее приличного вида; что же касается хлопчатобумажной гимнастерки, то тут я засомневался: вся она была в темных пятнах, с белыми просоленными кругами на спине, груди, а уж у воротника просто задубелая. Взяв в руки, я долго вертел ее и думал, что же с ней делать? Надеть? — Уж больно страшная. Заменить бы. Да есть ли у старшины новые гимнастерки?

Заметив мое замешательство, один из саперов сказал:

— Товарищ политрук, оставьте гимнастерку, я постираю. К утру будет готова.

Вот, думаю, спасибо, и, недолго думая, отдал гимнастерку саперу:

— Ну хорошо, постирайте, пожалуйста, а то эдакую да после бани и одеть неприятно.

А про себя подумал: впервые за войну попробую поспать, как человек, в белье.

Накинув на печи шинель, я ушел в хозроту. По пути зашел на кухню, поужинал и, выпив кружку горячего чая, вернулся в землянку, где находилось командование батальона. Смотрю на них и не понимаю: время уже двадцать четыре часа, а из них никто еще и не подумал о бане, все почему-то сосредоточились над картой, подклеивают к ней еще листы, что ли, новый курс или маршрут прокладывают?

— В чем дело? — спрашиваю у начальника штаба.

— Как «в чем дело»? — подняв недоумевающие глаза, переспросил он. — Разве вы не знаете? Нашу дивизию снимают с этого участка фронта и перебрасывают на другой. Через два часа выступаем.

Не говоря ни слова, я опрометью выскочил из землянки и как ужаленный побежал к бане в надежде, что еще захвачу нестиранной свою гимнастерку. Но увы! Она висела над уже погасшей печкой — к утру, возможно, и высохнет, но ждать утра... я был лишен такой возможности, через полтора-два часа поход. Вошедший старшина приказал немедленно сворачивать хозяйство, выломать котел, снять плащ-палатки, доски и срочно грузить все на повозку, приготовиться к походу. Делать было нечего. Сняв с колышка гимнастерку, я стоял в нерешительности. Хотя она, кажется, и подсохла, все же надеть ее было невозможно, она была еще очень сырая, особенно плечи и воротник. Солдат, выстиравший гимнастерку, стоял рядом и так же озабоченно, даже виновато поглядывал на нее.

— Что же делать? — наконец вырвалось у меня. — Одевать? Ведь холодно, заколею в ней.

— А вы, товарищ политрук, оденьте сначала теплое байковое белье, а ее сверху, тогда вы и не услышите, как она на вас высохнет, — подсказал солдат.

Перекинув через руку свою мокрую гимнастерку, я пошел к старшине.

— Вот видишь, какая история, — показываю ему мокрую гимнастерку. — А ведь скоро поход! Есть у тебя гимнастерки? — Дай, пожалуйста, взамен этой. А если заменить нечем, тогда дай мне пару теплого белья. Не замерзать же мне теперь добровольно.

Усмехнувшись, старшина сказал, что гимнастерок у него нет, а вот теплое белье, кажется, есть. Покопался в одном из ящиков и достал — пару новенького! байкового! белья. Скинув шинель, я с радостью взялся за одевание. Новое белье натянул на нательное. Сверху, как советовал сапер, надел свою мокрую гимнастерку. Гимнастерку заправил в брюки. Теперь шинель. Застегнул ее на все пуговицы, под горло, и по-зимнему подтянулся ремнем. И наконец поверх всего — портупея. Снаряжение плотно прижало к телу всю одежду, и я почувствовал себя очень хорошо.

К двум часам утра дивизия была уже на марше.

После более чем двухмесячных непрерывных боев дивизия сильно поредела и резко сократилась. Особенно пострадали ее стрелковые полки. Только артиллерийский полк по-прежнему представлял собой внушительную силу, так как его потери в живой силе и технике были незначительны. Выстроившись в огромную, длиной в несколько километров походную колонну, мы форсированным маршем уходили куда-то на юго-восток, оставляя большой участок фронта, почти от самого Синявина до Мги, где мы первыми встретили и остановили врага, лишив его возможности выйти к берегам Ладожского озера и окружить Ленинград. Мы сорвали замыслы фашистов. Именно герои нашей 310-й стрелковой дивизии первые! своими телами! преградили здесь путь немцам.

Ночь выдалась холодной, свежий восточный ветер всю ночь омывал нас холодным душем. Переход должен был пройти незаметно для противника, поэтому на всем пути нас сопровождала почти полная тишина. Шли молча, тихо, но быстро, с боковым охранением и разведкой. Мы уже по себе знали вероломность врага, его силу и хитрость.

К утру стало еще холоднее. Ночной заморозок белой пеленой затянул землю. Даже при небольшой остановке холод давал о себе знать.

Ранним утром мы переходили полотно железной дороги у доселе неизвестного нам разъезда. Шоссейная дорога, вернее, переезд пересекал рельсовый путь у самой железнодорожной будки, в полукилометре от разъезда. Небольшая сторожка, рубленная в лапу, с двумя окнами, острой крышей и маленьким чердаком, стояла на высокой насыпи и была четко видна уже издалека. Из одинокой трубы домика струился манящий беловато-серый дымок. После ночи, проведенной в открытом поле, в походе, на ветру, тянуло к теплу, в жилое обиталище, хотелось хоть немножечко отдохнуть, выпить кружечку горячего чая и по-человечески обогреться. Наша группа, человек семь или восемь, дружно заспешила к домику. Подойдя вплотную, мы увидели, что со стороны двери, то есть со стороны полотна железной дороги, домик был весь изорван свежими ранами. Явление, конечно, обычное на войне, не вызывавшее особого удивления, — но здесь продолжали жить люди. Да к тому же настолько смелые, что не побоялись затопить печь даже утром, когда воздушные разведчики немцев рыскают в небе. Это уже было необычно. Нам это показалось не только смелым, но и прямо-таки дерзким вызовом врагу. И естественно, разбирало любопытство: кто же эти смелые люди?

Постучав, мы вошли в дом.

Все здесь говорило о крайней бедности. Не более чем на десяти-двенадцати квадратных метрах здесь поместилось и много, и мало. Мы увидели ладно сложенную маленькую, но настоящую русскую печь с вплотную пристроенной к ней плитой, в которой сейчас жарко горел каменный уголь. На плите стоял большой, с широким дном артельный чайник. Между плитой и стенкой вместился широкий деревянный топчан со скудной постелью, служивший хозяевам кроватью. Слева в углу — небольшой стол, покрытый давно немытой клеенкой. Над ним на стене висел старый телефонный аппарат со звонками. Два табурета у стола. Вдоль стены — узкая, в одну доску, лавка до дверей. Вот и все.