Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Настроение было боевым: это тебе не в Чемберлена камни бросать. Шли ликвидировать людей, которые, перейдя на службу мировому империализму, подрывали устои пролетарской власти и колхозного движения, ведь из-за них, мол, в стране воцарились холод и голод. Людей злокозненных, хитрых и злобных, в союзе с которыми существование новой власти невозможно. Во всяком случае, так настропалили нас люди, сами не умевшие разделить корм двум свиньям. Мы верили, что была же какая-то причина очевидной экономической катастрофы, все признаки которой с началом коллективизации были в стране налицо. Вот так мне пришлось принимать участие в крупнейшем преступлении века, которое, как я думаю, нужно было сталинистам еще и для того, чтобы повязать молодые кадры партии и комсомола новой преступной круговой порукой, еще более отстранив их от народа, окончательно превратив в орден меченосцев, готовых по первому зову, не задумываясь, не щадя ни своей, ни чужой жизни, в любой момент броситься на собственный народ.

Конечно, можно сколько угодно бросать в нас, коммунистов и комсомольцев того временя, камни осуждения. Но скажу откровенно, что у меня нет уверенности, что подавляющее большинство людей, которые бы стали осуждать нас, вели бы себя иначе. Феномен самой жестокой диктатуры на территории шестой части суши настолько многообразен и многопланов, что является в значительной мере явлением уникальным. Долго должны были созревать исторические условия и создаваться простор для злой воли одних и бессилия других, чтобы я, вчерашний степной паренек, которого жизнь в основном толкала и пинала, сжимая в руках трехлинейку с примкнутым штыком, шел спасать пролетарское государство от его злейших врагов и выполнять всемирно-историческую миссию освобождения человечества от кровососов и мироедов. Так уже почти год вся наша печать и ораторы на митингах называли кулаков. Должен сказать, что «чудесный грузин» — как называл его Ленин, любитель острых блюд, как всегда верно определил глубину самого низменного в душе человека, в частности злобу на богатого и удачливого соседа, свойственную всем людям во все времена.

Да и разве еще совсем недавно, в период Брежнева (тоже, кстати, активного участника коллективизации, умевшего, по словам его и моих сверстников — комсомольцев, найти мешочек с зерном, где бы его ни прятал злокозненный украинский крестьянин, даже привязывая внутри дымовой трубы, куда Леня, шевеля густыми бровями, говорят, был большой мастер заглядывать) большинство нашего народонаселения не славило дружно этот исторический акт, только и позволивший, судя по официальной пропаганде, выиграть Отечественную Войну?

Поначалу Кривенко, которые к тому времени уже были голы и босы, поскольку их дома конфисковали, земли записали за колхозом, имущество разграбили, слепившие себе наскоро саманную хатку, не открывали нам дверь. Потом, когда подал голос квартальный, она приоткрылась, и мы все вооруженной гурьбой вломились в жилище.

Меня поставили у дверей, дабы я при помощи штыка предотвратил попытку кого-либо из классовых врагов выскочить из хаты.

Именно этих людей нам предстояло искоренить со всей пролетарской беспощадностью, вырвать их мельчайшие корешки из кубанской земли. Такова была логика волны дикого и безграничного озлобления, поднятая в стране, в итоге которой народ себя обескровил как никогда. Нация лишилась ценнейшего капитала, который сама создавала на протяжения доброго тысячелетия — умелого и рачительного земледельца. Горестно думать, но это произошло ради политических амбиций кучки проходимцев, поверхностно ознакомившихся с экономической теорией Маркса.

В хате был сам старик Кривенко, человек лет семидесяти, поломанный и потрясенный событиями последнего года, яростной волной озлобления, которая обрушилась на него за его же труд, его жена и трое детей — мой ровесник Иван Кривенко, еще мальчик и девочка. По слухам, позже, через несколько месяцев их тоже выслали в Сибирь по месту жительства отца. Старший нашей группы захвата и одновременно старший сын в семье наших соседей-бездельников Семен Бут, конечно же ставший коммунистом и прибившийся к потребкооперации, где природная склонность Бутов к воровству могла проявиться на государственном уровне, в полном сознании своей исторической миссии грозным голосом объявил Кривенко, что мы явились изъять у них оружие и золото, а также выселить главу семейства в отдаленные районы. И сразу, по неистребимой склонности Бутов к воровству, кинулся рыться в сундуке, стоявшем в комнате. На пол полетели старая потрепанная одежда: кофточки, юбки, рубашки, обувь — стоптанные башмаки с сапогами. «А где же золото?» — грозно потребовал Бут. Сначала заплакала мать, а потом и дети. Сам Кривенко популярно объяснил, что это все, что у него осталось, и попросился на улицу, до ветра. Почетную миссию сопровождать хозяина во двор доверили мне. Я отнесся к ней со всей серьезностью, даже, когда Кривенко прямо во дворе, как человек, который уже не собирается возвращаться на это место, присел в позе, как говорили на Кубани, ястреба, то и тогда, я, бдительный комсомолец, метров с полутора устремлял граненный штык в спину классового врага. Все вы, надеюсь, нередко люди свободолюбивые и очень грамотные, еще недавно с кислой миной, но участвовавшие в прославлении старого маразматика Брежнева, можете себе представить, до какой степени исступления можно было довести кубанского паренька.

Оправившись, Кривенко поинтересовался: из каких я паренек? Узнав, что из Пановых, сообщил, что знает деда Якова и знал моего отца. Поинтересовался, куда их собираются отправлять, и высказал предположение, что на Соловки, которые тогда были очень популярны, огромная система ГУЛАГов, вскоре опутавшая всю страну, тогда еще не была такой разветвленной. Чувствовалось, что старику очень хочется поговорить, попытаться задать мне те вопросы, которые, видимо, без конца мучили его в последнее время, и на которые он не находил, да и не мог найти ответа. Потом старик Кривенко поднялся до пророческого предвидения, которое, впрочем, не пряталось за семью замками: «Что вы без нас будете делать, без хлебороба? С голоду подохнете. Вы же хозяйничать не умеете». Я сурово уставил штык и заявил: «Иди, дедушка, не агитируй». О коварстве кулацкой агитации нас предупреждали: будто заслонку в мозгу опустили. Пройдет совсем немного времени, и пророчество Кривенко сбудется: опухшие от голода люди будут в огромных количествах умирать прямо на дорогах. Практическое воплощение идеи о государстве-фабрике, где людям, в том числе и хлеборобам, отведена роль винтиков, стало приносить свои плоды.

Кривенко взял мешок, в который жена положила десяток сушеной тарани, булку хлеба и небольшой кусочек сала. Попрощался с родными. Все обнялись и заплакали. Потом мы, вооруженной ватагой, ощетинившиеся штыками и дулами револьверов, повели сразу сгорбившегося старика на сборный пункт, под который был отведен амбар возле вокзала. Кривенко шел одетый в меховую шапку, тулуп, закинув мешок через плечо. Помнится, морозная земля звенела под ногами нашего кортежа. Кривенко шел молча, окруженный вооруженной стражей как великий преступник, в которого на десятилетия превратила русского крестьянина-земледельца и хозяина своей земли сбесившаяся банда еврейско-кавказских экспроприаторов. В амбаре сидело уже человек двадцать «кулаков», приведенных еще до нас. Все люди пожилые, шестидесяти и выше лет, известные крепкие хозяева, еще недавно уважаемые в станице. Они с обреченным видом людей, жизнь которых окончена, жевали хлеб, толковали со своими соседями.