Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Россия в очередной раз искала свой путь к свободе в перемещении по просторам страны огромных людских масс. На следующий вечер к Ахтарскому вокзалу подали диковинный пассажирский состав, состоящий в основном из товарных вагонов, куда под охраной солдат в буденновках, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, одетых в шинели и полушубки, погрузили «первый поток» кулаков. Из слегка отодвинутых дверей товарных вагонов, которые у нас по традиции называют «телячьими», выглядывали сами кулаки, прощаясь с толпой родственников, пришедших на вокзал. Поднялся неописуемый плач, крик, зазвучали проклятья, несколько женщин упало в обморок. Но воля к сопротивлению была уже сломлена самим же народом. Паровоз загудел, и поезд тронулся с места. Больше почти никого из этих людей в Ахтарях не видели.

Потом были еще два потока: в марте 1930 года. Еще лежал снег на полях который выпал сразу после отправки первого потока. Кстати, очевидно, мы единственная страна в мире, где своих же людей называли «потоками» и «призывами» свои же правители. Именно так называли турки христиан — «райя» (стадо). Именно таким стадом стало двухсотмиллионное население страны для кремлевских правителей. К счастью, мне не пришлось участвовать в аресте людей этого потока. Но меня вызвали охранять их к пустующей военной казарме в центре Ахтарей. Казарма была до отказа набита крестьянами, предназначенными к высылке. Кроме кулаков в поток пошли и подкулачники, которые, по мнению местных властей — коммунистов и комсомольцев, поддерживали кулаков. В основном это была соль кубанской земли, профессиональные земледельцы, как всякие профессионалы позволявшие себе иметь мнение на происходящее или бросившие неосторожное слово. Было много людей, с которыми просто свели личные счеты. Ведь критерий в определении репрессий никто не позаботился установить, как обычно действуя по принципу: лес рубят — щепки летят. И неудивительно, ведь не было даже никакого документа, который позволял бы трактовать человека как кулака. Подобные определения появились лишь лет через пять, когда с крестьянством было покончено. Я хорошо помню одну из директив, определяющую, кого можно считать кулаком, вызванную, очевидно, тем, что в порыве кровожадного психоза даже голодранцы, бывшие всегда опорой советской власти и ее слепым орудием, стали в массовом порядке набрасываться друг на друга, истерически объявляя друг друга кулаками, что на целые десятилетия стало страшным античеловеческим, антигуманным, антизаконным клеймом для земледельца, чреватым сначала Сибирью, а еще совсем недавно бульдозером, присланным из района, который крушит теплицу хозяйственного крестьянина, позволившего себе выращивать помидоры и не без выгоды продавать их на городском базаре.

Массовый террор набирал уже такие обороты, что железные дороги не справлялись с, казалось бы, бесконечными эшелонами раскулаченных, которые тащились из Европейской части России в Сибирь. Потому люди в ахтарской казарме в ожидании отправки содержались по несколько суток. В казарме стояла ужасная вонь. Раскулаченные здесь же испражнялись в параши, вечно наполненные до самых краев. Ни о какой гигиене, конечно же, не шло и речи. Думаю, что репрессии носили уже ярко выраженный политический характер: забирали просто всех недовольных — кто много разговаривал или имел длинный язык, что на долгие десятилетия стало тяжким обвинением в обществе самой совершенной в мире советской демократии, в обязанности граждан которой было вменено важнейшее — шпионить друг за другом. Так вот, думаю, что если пересчитать людей, которых можно было считать кулаками (согласно директиве, кулаком нужно считать только тех крестьян, кто имеет тридцать пять и сверх десятин земли, пять-шесть лошадей, сельскохозяйственный инвентарь, четыре-пять коров, два-три батрака, которые работали в хозяйстве), то таких здесь было не более десяти процентов.

Если Кривенко еще полностью подпадал под эту классификацию, нанимая на летнюю сезонную работу десятка два батраков, которые, кстати, неплохо зарабатывали при этом: тридцать пять пудов пшеницы, пудов двадцать пять ячменя, пудов пятнадцать кукурузы, пудов пять подсолнечных семян, в общем-то гарантировавших годовой прожиточный минимум, а в его словах, сказанных мне при аресте: «Мы и на Соловках будем людьми, а вы и здесь останетесь голодранцами и подохнете с голоду», еще можно было, при желании, определить шипение классового врага, то встреча с Примосткой была для меня полной неожиданностью.

Примостка, в прошлом красный партизан и красноармеец, приятель моего отца, имел небольшой надел земли, как все прочие — две с половиной десятины на едока, и трех ободранных лошадей, на которых время от времени подрабатывал. В раскулаченные этот крестьянин, лет под пятьдесят, попал за неосторожные разговоры во время первой волны раскулачивания — не мог его крестьянский здравый смысл смириться с происходящим. Меня поставили у главного входа в казарму, а вскоре поручили сопровождать двух крестьян, выносивших из помещения переполненную парашу, санитарно-гигиеническое устройство, навеки вошедшее в мировую литературу благодаря невиданной в истории человечества системе репрессий во имя светлого будущего, породившей неисчислимую сеть заведений для содержания людей в неволе. Один из этих крестьян и был Примостка, который, казалось, даже обрадовался, увидев меня, и сразу же перепутал с моим старшим братом Иваном, с которым мы были довольно похожи. «Ваня! Что же это у нас делается? Мы с твоим отцом воевали, защищали революцию. Твой отец погиб, а я теперь в тюрьме? За что меня посадили и теперь высылают!»

Что я мог ему ответить? Разве что: «Дядя не мешайте, я выполняю свой долг». Через несколько дней отправили и второй поток раскулаченных, среди которых было и немало рыбаков. Ведь рыбаки привыкли вместе со своими семьями хоть рыбы есть досыта, а пришла директива: всю рыбу сдавать в государственный приемный пункт, получая на руки двести грамм на рыбака. В случае нарушения суд — обычно заканчивающийся десятилетним тюремным заключением. Так поступали и с колхозниками, набивавшими карманы зерном для прокорма семьи и сразу оказывающимися в числе врагов колхозного движения.

С этим потоком пошел и пожилой рыбак Горшок, брат нашего соседа — плотника Федора Горшка, моего крестного отца. Придя с моря, он решился взять десяток тараней для семьи из обильного улова, пойманного его руками, и попытаться отнести для пропитания семьи. Недалеко от дома, который находился поблизости от двора моей будущей жены по улице Бульварной, его застукал комсомольский патруль из числа «легкой кавалерии». Окружили, вырвали сумочку с таранью и отправили куда следует, несмотря на плач и просьбы пожилого человека. Но тюрьмы, видимо, были уже настолько переполнены, что Горшка решили определить к раскулаченным, справедливо полагая, что нет особенной разницы. А еще с первым потоком в Темрюке забрали деда моей жены Петра Анисимовича Бондаренко и его жену Евдокию, за то, что посмел быть «просолом», скупал и перепродавал рыбу, которую ловили местные рыбаки. Занятие это было прибыльным, требовало быстрого разума, выдержки, хладнокровия, оперативности в действиях. Благодаря просолам рыба не пропадала, не прованивалась на складах тысячами тонн, как мне приходилось наблюдать позже, а в свежем виде покупалась прямо с катера и поступала на стол металлургам Мариуполя и шахтерам Донбасса. По слухам, Бондаренко, о котором моя жена всю жизнь вспоминала с теплотой и нежностью, называя «дедунькой», немало помогавший их семье, был даже освобожден из заключения как незаконно репрессированный, но был зарезан в целях получения золота вместе с женой бандитами в Сибири. Своими, кубанскими, перевозившими их с места ссылки к железной дороге. Имущество репрессированных и раскулаченных, их скромный достаток приобрели в глазах окружающих фантастический характер и породило целую волну уголовной преступности, обычно остававшуюся безнаказанной.