Олег Сидельников - Пора летних каникул

Кто бы мог подумать, что лопоухий свой парень? Бойцы хохотали до слез и выразительно поглядывали на банки и коробки. Они не прочь были подзакусить.

Старшина, смеявшийся вместе со всеми, решил, наконец, навести порядок.

— Ткачук, — приказал он лопоухому остряку, — положи харч на место. Вот приедем до станции, там тебе начпрод вареников сухим пайком отвалит. Потерпи до Знаменки.

Вилька вскочил, засуетился.

— Товарищ старшина… Зачем терпеть? У нас всего вдоволь. И мясные консервы, и шпроты… сухари сладкие. На весь взвод хватит. Угощайтесь, товарищи! Без стеснения. Ведь свой люди.

Бойцы одобрительно зашумели.

— Ну что ж, — старшина поскреб темя, — коли угощаете…

— Конечно.

— Пожалуйста! — Глеб и Вилька чуть ли не из кожи лезли.

А я; к великому своему стыду, вдобавок заныл, как первоклашка, умоляющий учительницу исправить «неуд».

— Това-арищ старшина… Ну прошу-у вас!

Аппетит у бойцов оказался поразительный. Не прошло и десяти минут, а от наших припасов остались лишь пустые жестянки и обертки из-под печенья, теплушка, нежно похрустывала сладкими сухариками. Бойцы благодушествовали, дымили цигарками, предавались воспоминаниям. Они приняли нас в свою семью. Вилька торжествовал.

— Учитесь, синьоры. Учитесь и помните великую истину: путь к сердцу солдата лежит через его желудок.

Мы, четверо, облокотившись на деревянное периль-це, отгораживающее дверной проем, взволнованные и счастливые, разглядывали неправдоподобную расписную даль. Вот хуторок, сошедший с картины лубочного художника: краски яркие, контрастные, все выписано добротно, с нажимом… Озерцо, сработанное из осколка зеркала; на луг пошла «парижская зелень», золотые скирды…

На какое-то время я забыл обо всем грустном — о войне, прощании с родителями, гибели Ермилыча и неизвестного лейтенанта. Казалось, мы едем на экскурсию.

Остановится поезд — выскочим в поле, с шумом и треском, по-медвежьи вломимся в лес, разведем костер…

— Сволочи!

Я вздрогнул. Глеб и Вилька недоуменно посмотрели на Павку.

— Сволочи, — повторил Павка. — Ах, сволочи!

Мы поняли Павку. Этот неугомонный парень вернул нас к жизни. Стало стыдно и немножко досадно.

— Слушай, Павка, — сощурился Вилька, — открой нам страшную тайну: отчего ты такой блаженный? Все у нас хорошо, едем, любуемся высококвалифицированными пейзажами, а ты знай свою волынку тянешь. Ну зачем ты нам без конца пропагандистские вливания вкатываешь? Это глупо! Думаешь, и без тебя не понимаем: вот, мол, придут фашисты, разорят города-и села… Так ведь?.. Хороший ты парень, одна беда — шибко идейный. Так и подмывает повесить тебе на грудь табличку с надписью: «Павка — абсолютно идейный человек. Бесплатное отпущение грехов, воодушевление и энтузиазм гарантируются».

Павка побледнел, рыжеватые его волосы развевались на ветру, как живые.

— Фигляр! — выдохнул Павка с дрожью в голосе. — Одесский дурачок, любимец скупщиков краденого.

Никогда мне не приходилось видеть Павку таким рассерженным. И Вилька разошелся. Шальные глаза его стали опасно ласковы, голос вкрадчив. Вилька не решался затевать в вагоне драку и решил дать бой «втихую».

— Одесский фигляр? — он усмехнулся, (показав золотой клык. — Любимец скупщиков краденого?

— Будет вам, — попытался утихомирить друзей Глеб. — Детишки…

— Парламентеров просят не размахивать белыми флагами, — Вилька поиграл глазами. — Так, значит, насчет скупщиков краденого… Вы, гражданин Корчнов, судите поспешно. Среди малинщиков есть и благородные скупщики. Принеси им краденое — такой шухер поднимут! Почище концерта Мендельсона для скрипки с оркестром. Они, видите ли, уважают товар, который слямзен честно. Да, синьоры, честно. Не делайте круглых глаз, вы не мадонна с младенцем.

Гнев Павки поостыл, он уже с интересом, слушал, не обращая внимания на ехидные выпады Вильки.

— Должен сообщить, — продолжал Вилька, — что существует на свете категория преуспевающих типчиков, у которых ничего нельзя украсть. Вы удивлены, мой мальчик? Но ведь это истина в последней инстанции. Возьмите, к примеру, одесского артельщика Соломончика. Его невозможно обворовать — у него же всё ворованное. У Соломончика можно только позаимствовать. Так вот, упомянутые мною скупщики-оригиналы обожают, когда экспроприируют соломончиков. Ну как, по-вашему, разве Это с их стороны не благородно?

Павка уже улыбался. И этим он был хорош: отходчив, честен, не терпим к собственным слабостям.

— Слушай, Вилька, — он протянул руку, — давай мириться. Ну ляпнул я, не подумал. И вообще… с тобой, как с горбатым, заговоришь с ним о красоте — обижается; брякнешь, мол, «горбатого могила исправит» — в драку лезет. А если хочешь знать, ты меня больнее ударил.

— Табличкой с надписью?.. Ладно, так и быть — мир.

— Эх ты, пугало огородное! Стихийный материалист — вот кто ты. Никакой я не пропагандист. Просто человек…

— И очень хорошо, что просто, — согласился Вилька. — Скоро никаких агитаторов не будет. Вместо них — пилюли. Проглотил одну перед завтраком — все равно что лекцию о международном положении прослушал, другую перед обедом — о моральном облике молодого человека, а на сон грядущий — пилюля о любви, дружбе и товариществе.

— Ну и язык у тебя, прямо для пятьдесят восьмой статьи уголовного кодекса, — вздохнул Павка.

— Ты из терпенья выводишь. Ну скажи, куда мы едем — в Ташкент город хлебный? На фронт ведь едем. Сами, не ожидая «особого распоряжения». Так зачем же меня все время взбадривать? Я не дохлая лягушка, чтобы пропускать через меня гальванический ток. Другое дело, скисну, трухану, колебаться начну… Пожалуйста, накачивай. Но осторожно, незаметно. Я, злюсь, когда меня агитируют, свирепею.

Эшелон катил, катил навстречу неизвестности. Порой колея выгибалась дугой, и тогда были видны пыхтящий паровоз, весь эшелон с концевым вагоном, на крыше которого торчал зенитный пулемет, открытые двери теплушек, свесившиеся из них ноги бойцов, греющихся на солнышке, две платформы с зачехленными орудиями, походные кухни, бруски прессованного сена.

— Зачем везут сено? — спросил серьезно Глеб. — Лошадей нет, а сена навалом.

— А ну тебя, — отмахнулся Павка. — Слушай, Вилька, ты в одном не прав. — Ты — еж. А где уж, понимай сам, знать ежу, что такое жизнь. Ты честный, наш, но анархист и, пожалуй, циник. Но это пройдет. О чем ты думаешь сейчас? О боях и победах. А я думаю о девочке, которую обидел в третьем классе. Голодовка тогда была, но я об этом не знал — выручал папин спецпаек. Я ходил в школу, спрягал глаголы и на большой перемене жрал бутерброды с маслом и красной икрой. Именно жрал — всенародно, громко чавкая и облизывая пальцы.