Тадеуш Боровский - Прощание с Марией

Человек с нарукавной повязкой бесцеремонно схватил чумазого за отвороты пиджака, оторвал от печки и проговорил сквозь стиснутые зубы:

— Поглядим, не будет ли тебе лучше в другом месте!

В этот момент в дверях появился еще один человек с повязкой, приземистый, с низким лбом и квадратной челюстью, и решительно шагнул в дым.

— Ну и сукин сын, — нараспев произнес он, ни к кому не обращаясь.

Минуту спустя все трое вышли из дыма и скрылись за поворотом коридора, оставив непогашенный огонь и недопеченные лепешки. Дружно спустились по лестнице, но на первом этаже их пути разошлись. Высокий с повязкой зашагал по коридору налево, сказав перед тем товарищу:

— Будьте любезны, отведите его на вахту и сообщите master [136] Старшему (англ.) сержанту, что он оказывал сопротивление полиции, а я сбегаю получу колбасу и хлеб. Говорят, есть почтовые бланки на заграницу, надо на всякий случай прихватить пару.

Приземистый, сильно наморщив лоб, который совсем исчез под коротко остриженными волосами, ответил:

— Будьте спокойны. Я свое дело знаю. А ты, курицын сын, не пытайся удрать — руки-ноги переломаю.

И рванул чумазого за вывернутую руку. Чумазый грязно выругался. Они пересекли бетонированный плац и подошли к воротам. Там в пристройке помещался карцер. На площадке перед карцером вытянувшийся в струнку солдат подымал на мачту американский флаг. Еще несколько солдат, отбросив в сторону мяч и кожаные перчатки для игры в бейсбол, торжественно отдавали честь. Не успели двое скрыться за дверью, как солдаты возобновили прерванную игру.

По случаю Independence Day старший сержант выпустил из карцера всех преступников; чумазый оказался первым после амнистии. Его отвели в одиночную камеру, где и оставили на неделю. Сидя на корточках на каменном полу, он поглядывал в узкую щель приоткрытого окна, выходящего во двор. Близился вечер. Деревья синели, густел сдавливаемый темнотою воздух. Под деревьями прогуливались парочки. Это были повара, покупавшие девушек за продукты, которые они подворовывали в кухне. Грязный человек встал, вытащил из кармана огрызок карандаша, обтер его о штанину и, подпирая языком щеку, старательно вывел печатными буквами на шероховатой стене:

«Два раза в карцере:

21.9.1944—25.9.1944 — за саботаж работы в немецком КЛ Дахау, заключавшийся в выпечке картофельных лепешек.

4.7.1945 — за нарушение правил распорядка в американском сборном лагере для б. гефтлингов из КЛ Дахау, заключающееся в выпечке картофельных лепешек».

После чего размашисто расписался и, упершись локтями в подоконник, стал с завистью смотреть на двор, по которому прогуливались девушки с поварами.

Перевод К. Старосельской

Учитель высунул голову из окна пульмана. Поезд скрежетнул на стыках рельсов и свернул на другой путь, вклинился между товарных вагонов с дровами, машинами и углем. Перед семафором он притормозил и стал подавать сигналы.

— Подъезжаем, — сказал учитель.

— Да, — ответил я.

— Надо к детям сходить, — сказал учитель. Спустил ноги с полки, протер глаза, потянулся. — От границы вы все лежите. Не надоело лежать?

— Не надоело, — ответил я.

— Мы, наверно, оставим детей на пункте. Пусть дожидаются родителей, — сказал учитель. — Поезд дальше пойдет пустой. Кончится это мученье.

— Репатриация хорошо прошла, — сказал я, слезая с постели.

— Очень, — согласился учитель.

И вышел из купе, захлопнув дверь. Поезд постепенно замедлял ход. Он снова поменял путь, свистнул и остановился перед семафором. На соседнем пути стоял товарняк, набитый людьми, скотиной и домашним скарбом и украшенный завядшей зеленью. Коровы высовывали худые морды из открытых дверей, в глубине вагона стояли костлявые лошади. В вагонах чадили железные печки. Женщины в широких юбках колдовали над кастрюлями. Несколько мужчин мылись у дверей — набирали в рот воду и лили на руки. Куры вяло бродили под вагоном и рылись в навозе. Босоногая девушка тащила охапку сена для коров. Длинные косы хлестали ее по спине. Ветер нес от товарняка тяжелый дух скотины и человека.

Учитель вошел в купе. Выглянул в окно и положил руку мне на плечо.

— Ну что? — спросил я.

— Поселяемся, — ответил учитель.

— Угу, — сказал я.

Учитель свистнул сквозь зубы и залез на постель. Удобно устроился, плотно закутался в одеяло.

— Я к ним туда заходил, — сказал он и вздохнул. — Эх, боже, боже.

— Угу, — ответил я.

— Уже целых два месяца едут. Здесь стоят четвертый день. И неизвестно… — сказал учитель. И повернулся лицом к стене.

— Угу, — сказал я.

Поезд загудел и тронулся. Лязгнули на стыках колеса. Пройдя мимо цистерн, платформ и порожних вагонов, поезд по главному пути подкатил к перрону.

Перрон, нависший над городком, был забит народом. На ступеньках сидели проезжие со своими узлами. Усталые, в измятой одежде. У барьерчика стоял оркестр железнодорожников в черных мундирах. Дирижер махнул палочкой, и оркестр заиграл гимн.

— Эх, боже, — сказал учитель, не поворачиваясь от стены.

Девочки-школьницы, подойдя к поезду, подавали в окна букеты гвоздик. Женщины во всем белом, в чепцах, разносили вдоль вагонов горячее какао в фаянсовых кружках и свежие булочки с маслом. Чахоточные дети, привезенные пульманом, теснились в окнах, смеялись, глядя на оркестр, и хлопали в ладоши.

— Н-да, — сказал я и отошел от окна. Растянулся на постели и, подложив руки под голову, тупо уставился в потолок.

Перевод К. Старосельской

Я живу в комнате, где на месте окон — два выгоревших проема. В одном — крепкие, хотя и слегка заржавелые решетки. На подоконнике другого стоит полная бутыль вишневой наливки и валяется скомканное рукоделие.

Из мебели, расставленной на полусгнившем полу сразу после освобождения города, наибольшую ценность представляет шкаф, так как на верхней полке в нем припрятаны: коробка американских сардин, две жестянки с бисквитами и офицерский резиновый плащ, купленный в одном DP Camp [137] Лагерь для перемещенных лиц (англ.). за восемь пачек сигарет «Кэмел». На средней полке стоит пишущая машинка марки «Континенталь», которая мне обошлась в тридцать долларов. Больше всего на ней, вероятно, заработал сшивающийся при гостинице спекулянт с развязными манерами земляка-варшавянина. На нижней полке лежат четыре пары носков и полкило помидоров в пакете.

По потолку лазают пауки.

Солидный диван, о котором кто-то предусмотрительно позаботился, я ненавижу: он — как лагерные сенники — нафарширован блохами и клопами. Когда вечер не предвещает к ночи дождя, я беру подушку и два мохнатых канадских пледа, собственность одного старосты из лагеря «Аллах», и отправляюсь спать в городской сад, где полно парочек и пьяных милиционеров, палящих из автоматов в луну.