Петр Елисеев - Привал на Эльбе

— Постарайтесь поймать. Желаю успеха.

— Когда вас ждать с внезапной ревизией? — цеплялся Курц за слова девушки.

— Внезапность — время неопределенное.

Курц вышел из амбулатории необыкновенно веселым, будто выиграл крупное пари. Слова русской девушки захватили его душу и были поняты им, как скромное обещание, а интерес Веры к изобретательству — как повод для свидания. Мысль о встрече с русской девушкой вытеснила все: задание Хаппа об убийстве профессора Торрена, свидание с Эльзой, к которой он собирался пойти.

Тахав встретил Курца и предложил ему пойти в столовую, а после обеда отдохнуть в отдельной комнате и остаться в ней до утра, до приезда коменданта.

Вера зашла в кабинет Елизарова. Михаил, мрачный и расстроенный, обдумывал свое решение. Правильно ли он поступил, что задержал Курца? Могут возникнуть неприятности, если отпадут подозрения и все окажется так, как объяснил протрезвившийся Курц.

— Я сейчас разговаривала с битым героем, — сказала Вера. — Он то грозится отомстить янки, то прикидывается котенком: бери его лапки и гладь…

— Этот чертов котенок скребет и мою душу, — делился Михаил своими тяжелыми мыслями. — Интуиция подсказывает, что он дружит с волками. Но как узнать об этом? Не поедешь в Бонн и не будешь спрашивать: кто дал пистолет и деньги?

— Давай я поговорю с ним. Думаю, он откроет мне душу.

— Не надо тебе ввязываться в это дело. Не считай его котенком. Курц — натура универсальная. Мне кажется, что он между ворами может быть вором, со свиньями. будет хрюкать, с пчелкой вроде тебя полезет в медок, с жучком — в навоз.

— Тебе же нужны доказательства.

— В том-то и дело…

Тяжело и больно было в груди у Михаила. С тех пор как погибла жена профессора Торрена, его мучила совесть. Не упусти он тогда в кафе Эльзу, жила бы и жила сердечная профессорша. Не играет ли Курц в такую же игру, как Эльза?

— Подождем коменданта. Если не подтвердятся подозрения — извинюсь.

Пермяков вернулся раньше времени. Михаил рассказал ему о своих сомнениях и подозрениях. Комендант долго расспрашивал Курца. Тот слово в слово повторял то, что говорил Михаилу. У коменданта тоже не сложилось определенного мнения о поведении бравера. Пока комендант разговаривал с Курцем, Елизаров съездил на завод, где работал нарушитель спокойствия, но и там ничего предосудительного не узнал о нем: чертежное дело знает, поручения выполняет аккуратно, в общественной работе не проявляет энтузиазма, но если попросят написать лозунг, оформить плакат или стенную газету, не отказывается. На обратном пути Михаил заехал за профессором Торреном. Старик был противником всякого насилия. Он стал защищать Курца.

— В пьяном бреду может любой нагородить что угодно. Пистолет мог он вырвать у пьяного янки — зол на них.

Пермяков согласился с мнением профессора, переданным Елизаровым, и приказал отпустить Курца, но установить наблюдение за ним.

Кури вышел из комендатуры, думая о словах русской девушки, которая обещала прийти к нему. Он заскочил в магазин, купил самый дорогой костюм, сорочку, выбрал роскошную коробку с духами и помадами, заказал вина разных сортов, чтобы все это при появлении «внезапного ревизора» пустить в ход.

Вальтер созвал необычайное собрание: пригласил всех бывших членов «Гитлерюгенда», чтобы поговорить с ними о дружбе немецкой и советской молодежи. Намерение молодого вожака было простое — выслушать думы бывших нацистских птенцов в их собственном кругу. И хорошо бы это собрание закончить письмом к советской молодежи.

Открыв собрание, Вальтер начал рассказывать о жизни молодых хозяев советской земли.

Курц сидел сзади и науськивал своих одноклубников на оратора. «Довольно ему трепаться, сами знаем», — нашептывал он.

— Это нам известно! — выкрикнул сидевший с ним рядом рыжий парень, которого он дубасил в кафе дубиной.

Вальтер не обратил внимания на реплику. Он говорил, что о советских юношах и девушках пишут пьесы, оперы, книги. Книга «Как закалялась сталь» скоро выйдет на немецком языке.

— Прочитаем — узнаем, — сразу загалдели несколько молодцов.

— Это правильно, — не стал спорить Вальтер. — Я только хотел сказать для примера, какие трудности и лишения преодолевали советские друзья, добиваясь хорошей жизни. Мы должны считать за честь дружбу с ними.

— Мы так и считаем, — сказал сам Курц, как бы поддерживая Вальтера. — Я за одним столом пил водку и пиво с советскими офицерами.

Все расхохотались. Вальтер поднял руку, но сидевшие на задних рядах как будто не заметили жеста, смеялись, громко разговаривали. Рыжий парень крикнул:

— Пусть начинают кино!

«Вот сволочи, хамы! — сказал про себя Вальтер, — баламутят». Он пожалел, что собрал их одних. На общих собраниях они сидят, прикусив язык. Вальтер еще несколько раз пытался водворить порядок и закончить свою речь, но смысла не было. Вслед за рыжим и другие загалдели о фильме. Не вступая в спор, Вальтер сказал, что скоро начнется кино, и вышел. Он позвонил капитану Елизарову, попросил его приехать на выручку.

Елизаров примчался быстро. Он знал об этом собрании и не одобрял намерения Вальтера — обособлять бывших членов «Гитлерюгенда» от молодежи города. Но коль так случилось, надо помочь молодому руководителю. Михаил поздоровался со всеми и, не поднимаясь на трибуну, спросил:

— Скажите, молодые люди, что вам больше нравится: жизнь или смерть?

Курц ухмыльнулся: очень уж простой вопрос. Кто же скажет: смерть? Никто не отвечал на вопрос. Капитан ждал. Наконец Курц решил блеснуть своим остроумием.

— Смотря чья смерть, — проговорил он. — Смерть врага — награда воину. Один мудрец сказал: «Война обновляет жизнь».

— Тот мудрец сам протянул ноги от крысиного яда, — напомнил Елизаров Курцу, как кончил его духовный отец Геббельс.

Курц прикусил язык. Он не думал, что капитан разгадает слова «мудреца». Анфюрер отлично понимал, что за перепевы Геббельса теперь по головке не гладят, и стал заметать следы:

— Превратность войны не в том, что ее боги причастились ядом, — туда им дорога. Беда в крушении государства: страна без своей власти.

— Крушение фашистского государства — справедливейший итог войны, — сказал Елизаров. — Еще ваш великий предок Гёте говорил: «Крушение государства для меня ничто. Сожженный крестьянский дом — вот истинное бедствие». Гёте, разумеется, имел в виду несправедливое эксплуататорское государство своего времени.

В зале все замерли. Имя поэта приковало внимание молодых немцев, шевельнуло чувство национальной гордости. С заднего ряда поднялась невысокая девушка — телефонистка городской станции. Она говорила жалобным, плаксивым голосом: