Сергей Кольцов - Тихая разведка

«Лучше бы ты был убит, Галушка», — неожиданно для себя, чуть ли не в голос, вспомнив уличное прозвище Сукнина, едва не выпалил Егор Двуреченский. Григорий, ведя группу, при этом, как под гипнозом, вдруг споткнулся, зацепившись носком за мохнатую кочку, и едва не растянулся по тропе.

— Конь, споткнувшийся на ровном месте, — плохая примета, — со смешком заметил замыкающий власовец. — Что-то тебя ждет, отделенный…

— Что было — то видели. Что будет — увидим! Тебя на тризну не пригласят, Сычов, — нервозно парировал Сукнин. — Предстоит снова драпать, все признаки налицо. — И внезапно меняя тон, начальственно проговорил — В строю не болтать! Наряд вне очереди захотел, Сыч! Так он у тебя уже имеется.

Еще неясная, не совсем оформившаяся в сознании Егора Двуреченского мысль постепенно переросла в окончательное решение: он не уйдет отсюда, пока лицом к лицу не встретится с Сукниным. Это должно, по его расчетам, случится очень скоро и будет не ради любопытства и прошлых воспоминаний. Что произойдет позже, старшина знал и в то же время мучительно страдал от того, что изменить ничего нельзя. Отнять жизнь у человека, в жилах которого, подобно ему, текла кровь русского, с которым он провел лучшие годы — годы детства и юности, было не одно и то же, что послать пулю во вражеского солдата. Непростым и в чем-то даже противоестественным по своей сути представлялся суровый приговор, который именно ему в силу обстоятельств надлежит привести в исполнение. И в силу этих же самых обстоятельств, если не произойдет прямого столкновения, разведчикам придется подумать, как убрать власовских солдат, чтобы не выдать своего присутствия. Все шло к тому, что опять не получался тихим, без следов, их опасный рейд.

Двуреченский не мог найти какое-либо оправдание поступку, совершенному его бывшим товарищем. Попасть в лапы к врагу можно по разным причинам. Война без пленных не бывает. Но почему ты поднял оружие против своих, запятнав этим честь гражданина и воина, предав свой народ? И если тебе Родина доверила в тяжкий для нее час оружие, крепко держи его в руках и не выпускай до самого своего смертного часа. Юлаев, Щегольков, Черемушкин и все остальные… Старшина не сомневался в твердости их духа, знал, что они не пожалеют своей жизни ради святого дела и отдадут ее только тогда, когда враг заплатит за это дорогой ценой. Вот почему встреча с Сукниным стала для него отголоском несчастья, вызвала кричащую боль в его сердце за преступную трусость бывшего товарища, павшего в его глазах, предавшего святыню из святынь — верность народу.

Щегольков и Юлаев заметили, как встревожилось, побледнело лицо старшины. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу. Наконец Двуреченский шевельнулся и сказал своим обычным голосом:

— Сейчас с минуты на минуту пройдет караульная смена власовцев. Не возражаю, если тихо — всех до одного. — И он сделал жест ладонью сверху вниз. — Не трогайте только одного — пышноволосого, с челочкой. Мне очень хотелось бы с ним погутарить.

Но все произошло совсем не так, как запланировал старшина. Послышался шелест шагов. Отрываясь от земли, Юлаев и Щегольков приготовились к прыжку, зажимая в ладонях финские ножи. Сквозь листву кустарника были видны фигуры равняющихся с ними власовцев. Но среди них Григория Сукнина не оказалось. Задерживался ли он, или были на то иные причины — для разведчиков оставалось загадкой. И Двуреченский молча покачал головой: не трогать! Не подозревая о смертельной опасности, власовцы не спеша протопали мимо.

Разведчики приподнялись с места, когда вновь обладающий острым слухом Иван Щегольков предупреждающе взмахнул рукой:

— Кто-то идет по тропе от объекта, мне кажется двое. Что прикажете, товарищ старшина?

— Только обезоружить, связать и не дать возможности поднять суматоху. Пышноволосого не трогать. С другим можете не церемониться.

Власовцы не поняли сразу, в чем дело. Один из них, одетый в форму немецкого рядового-пехотинца с погонами унтер-офицера слегка подался назад, коснувшись кобуры пистолета, но от каких-либо действий воздержался. Свалившиеся как снег на голову, эти трое не выглядели посторонними людьми. Только нельзя было понять, к какому подразделению они относятся. Скорее всего, к специальным частям РОА, имеющим задачи чисто карательного и диверсионного характера, наверное, к тем головорезам генерала Власова, которые прибыли сегодня пополудни в штаб их отряда. Словом, искать ссоры с ними не хотелось. Правда, один из незнакомцев — рослый детина — смотрел враждебно и вызывающе. Власовец с нашивками унтер-офицера хотел обойти его стороной и сделал шаг вперед, но тут его пронзила тревожная мысль, что здесь что-то не так.

— Руки вверх! И ни звука! — прошептал появившийся перед ним Двуреченский. Ствол автомата красноречиво толкнул власовского унтера в грудь. — Любое движение воспринимается как попытка к сопротивлению. И — амба…

Второй из встретившихся власовцам незнакомых людей — высокий и жилистый — крупными и подвижными, как клещи, пальцами выдернул из его кобуры пистолет.

Унтер протестующе взмахнул рукой, и этого оказалось достаточно, чтобы стоящий позади человек обхватил рукой его скулы, вспухнувшие вдруг нечеловеческой болью, и тут же страшное для него ощущение оборвал вошедший под правую лопатку острый клинок.

Сукнин видел, как начальника караула поволокли в кусты и бросили в зарослях. Он стоял как вкопанный, с широко раскрытыми глазами, словно связанный по рукам и ногам, не делая даже попытки коснуться руками автомата, что висел на его правом плече, и, вытянувшись, ждал неумолимого смертельного удара. Щеки его посерели, глаза, крупные и блестящие, потускнели, словно припорошенные пылью, смотрели куда-то вверх, в пространство, тоскующие и безразличные. Его, видимо, тряс озноб: мелко дрожали пальцы рук, и весь он выглядел обмякшим, осунувшимся, будто впервые вышедшим на больничный двор после тяжелой болезни.

— Что же ты, Григорий, так неважно встречаешь русских людей? Или память уже не та, отшибла ее служба у врагов советского народа? — борясь со сдавившим грудь волнением, вполголоса спросил Двуреченский. — Вижу! Не рад ты встрече со мной, Галушка. Не милы тебе гости с другой улицы…

— Ты убей меня сразу, Егор! Не тяни напрасно душу… Вся она — рана на ране. Скажу тебе только одно: хоть и занесло меня волей судьбы не в те сани, но своих не гробил. Думал давно пересечь фронт, вырваться к своим, но, знать, не судьба! С концлагеря мысли лелеял. С одной тяжкой ямы в другую вкатился. Жилка слаба. Поэтому и жить захотел. Одним словом: не по Сеньке шапка… Таких, как я, в этой проклятой богом РОА — немало. Но есть и среди нашего брата — висельники и шакалы, пакостники и великие кожедеры. Как вот этот, которого вы только что прикончили…