Александр Великанов - Степные хищники

Примерно о том же думал Кондрашев, наблюдавший с увала за большой дорогой. Плохо наблюдать! Шагов на двадцать-двадцать пять еще видно, а дальше — белый мрак. Всё же Косте посчастливилось вовремя заметить бандитскую колонну и отойти незамеченным. Отскакав от большака метров на сорок, взвод остановился и отправил донесение.

«Надо сделать проминку, — решил Щеглов. — Люди и кони застыли». Командир эскадрона хотел дать команду, но в этот момент из бурана вынырнул всадник.

— По большаку банда движется, — доложил он. — Конца не видно. На подводах.

Передав командование Тополеву, Щеглов отправился к Кондрашеву.

— Вон они, товарищ комэск, — показал Костя рукой.

По большаку вереницей тянулись залепленные снегом подводы. Укрывшись мешками, ватолами, торпищами [45] Ватола — самая толстая и грубая крестьянская ткань, идущая на покрышку возов, на подстилку; торпище — более тонкая ткань, употребляемая на полога для сушки хлеба, для покрышки возов и т. д. , спинами к ветру, сидели и лежали вакулинцы.

— Не боишься, что они нас заметят? — спросил Щеглов.

— Кому охота на ветер глаза таращить, да и все равно ничего за снегом не увидишь.

Шли долгие минуты, а движение не прекращалось, всё, новые и новые упряжки появлялись на большаке и беззвучно, как тени, проплывали, скрываясь за снежной завесой.

— Что ж, обстановка ясна, — проговорил Щеглов. — Но тем не менее оставайтесь здесь, пока все не пройдут, а потом самостоятельно двигайтесь в Алгай, лучше, пожалуй, по тому свертку, о котором говорил дед.

— Понятно, товарищ командир.

Взвод Кондрашева остался у большака.

Знакомую деревушку эскадрон прошел без остановки.

— Третий взвод головным, за ним четвертый, замыкающим — первый! — скомандовал Щеглов, меняя порядок движения взводов, чтобы дать отдохнуть прокладывавшему до сих пор дорогу первому взводу.

За околицей буран гулял без помехи. Навязчиво, упрямо, неистово носились взад-вперед снежинки, и казалось, что этому конца не будет, что никогда не умолкнет вой ветра, не выглянет солнце и не придет на застывшую землю весна-красна. Скользким ужом заползало в душу отчаяние.

Дорога вскоре исчезла. Тяжело брести по снегу, а в седле не усидишь, продувает-нижет насквозь. Но и пешим долго не пройти, — сил не хватает. Командир головного взвода то и дело командует:

— Слезай! В поводу шагом марш!

А через несколько минут:

— Сади-ись!

Потом опять:

— Слезай!

Тяжко. Молотками стучит кровь в висках, как кузнечные меха, работают легкие, тело усталостью, как свинцом, налитое. Одежда пудовая, ветер сшибает, ноги разъезжаются, скользят, подвертываются, шашка путается меж ногами, винтовка, пантронташи давят книзу, душит попона, а открыться нельзя, — мороз с ветром иглами колет.

— Сади-ись!

Все труднее доставать ногой до стремени, забрасывать тело в седло.

— Слеза-ай!

Эх, не ко времени дана команда! Первым понял это давший ее командир третьего взвода.

Поздно понял. Снега здесь, в лощине, по пояс, и люди утонули в нем.

Идти нельзя. Лечь, закрыть глаза и забыться в сладкой дреме. Пусть заносит метель.

Движение прекратилось. Почуяв недоброе, Щеглов погнал коня в голову колонны, с трудом добрался.

— В чём дело?

В глазах командира третьего взвода тоска. Ему и самому не верится, что можно спастись.

— Люди не поднимаются.

— Как это не поднимаются?! — вспыхнул Щеглов: — Ты сам-то понимаешь, что говоришь?! Вста-ать! По коням! Сади-ись!

Никто не двигается — слова не доходят до сознания, как пушинки улетают по ветру.

— Ты чего сидишь?!

— Невмоготу, товарищ комэск.

— Встань! Ногу в стремя!

Красноармеец понатужился. Ой, какая тяжелая нога! Через силу кавалерист взялся за луку. Нет, не подняться.

— Товарищ комэск, правда не…

Раз! Резкий удар плетью по обтянутому сукну шаровар подбросил малодушного прямо в седло.

— А ты?

Этот упрашивать себя не заставил. Садились все, кто с помощью товарища, кто сам, кому помогали Тополев, старшина, младшие командиры. Когда на снегу не осталось ни одного человека, Щеглов приказал командиру третьего взвода:

— Продолжайте движение и учтите, что если потеряете хоть одного человека, получите от меня пулю. Вы — командир, и об этом не забывайте!

Чуть не ставшая роковой лощина осталась сзади. На бугре ветер был сильнее, но снега меньше, — его сносило. Лошади пошли бодрее, а вскоре по колонне, как электрическая искра, пронеслась радостная весть:

— Алгай!

Действительно, в промежутки между двумя порывами ветра можно было различить постройки, ветлы, изгороди.

Терпеливо выждав, пока пройдет бандитский обоз, Кондрашев тронулся за ним следом до алгайского перекрестка. Смущала мысль, что тот дед по незнанию мог обмануть и сейчас по свертку не ездят.

«Вот это будет номер!» — тревожился взводный.

— Товарищ командир, сзади нас подводы догоняют, — доложили из рядов.

— Сколько?

— Упряжки четыре видно, а там кто их знает.

Положение! Впереди бандиты, а теперь и сзади бандиты. Где же этот проклятый поворот? Фу-у! Наконец-то!

Дорога расходилась на две: прямо к Новоузенску, куда ушли главные силы бандитов, и вправо — на Александров Гай.

«А что если задние подводы их направить по дороге в Алгай?» — родилась шальная мысль. Не раздумывая дальше, Кондрашев остановил взвод, загородив прямую дорогу, и пятерых кавалеристов послал промять свежий след на алгайской дороге, чтобы создать видимость наезженного пути. Уловка удалась. Ничего не подозревая, вакулинцы направились в Алгай.

— Эх и рожи у них были, когда поняли, что сами приехали к красным! — закончил Костя доклад.

В одном из глухих хуторков, затерявшихся в степи к югу от Чижинских разливов, хозяйственно обосновалась банда Маруси. Приехавшей из Уральска атаманше Серов помог собрать старых знакомых — одиннадцать сапожковцев во главе с Семеном, добавил своих людей, дал пулемет с патронами, немного продуктов, подыскал удобное место для стоянки.

Марусенцы зажили тихо, мирно, по примеру волков, которые, как известно, никогда не шкодят в ближних к логову деревнях. Разошедшись по обезмужиченным войной дворам к молодухам-вдовам или к солдаткам, бандиты в ожидании весны трудились муравьями. Чуть завиднеет, быков запрягают, за сеном в степь ладятся, скотину обихоживают, дворы чистят, навесы, ясли, огорожи чинят, а обедать время придет, по-хозяйски командуют:

— Собирай-ка, Дуняха, на стол, — есть хочется.

Так, чередой один за другим шли зимние дремотные дни, кончаясь тягучими деревенскими вечерами. В сумерки вошло в привычку сходиться к бабушке Настасье. При тусклом свете каганца, заправленного бараньим салом, сучили бабы нитки, пряли шерсть, куделю, рукодельничали, судачили о том, о сем, рассказывали страховины, от которых у самих же рассказчиков мурашки по спинам бегали. Мужики курили, лузгали тыквенные семечки, встревали в бабий говор. Близ полуночи расходились по домам, не зажигая огня ложились спать, и тесноту саманных избушек заполнял такой мощный храп, что от звуков его с потолка и стен сыпались усатые тараканы. Тоненько звякала плохо прикрытая заслонка в печной трубе, убаюкивала, словно колокольчик под дугой. В дверную щель у порога несло холодом, овечьим потом, запахом конской мочи, парным коровьим молоком, — хлева строились с людским жильем под одной крышей.