Андраш Беркеши - Последний порог

— Ты с ним разговаривал? — Генерал, словно устав от объяснений, быстро сел.

— Да... С Эккером я тоже разговаривал и сказал ему, что если Радовича и дальше станут пытать, то он умрет от ран и побоев.

Хайду возился с толстой сигарой, которая дважды выскальзывала у него из рук, прежде чем он отрезал у нее кончик, обсыпав табаком колени.

— Скажи, сын, разве не лучше было бы, если бы этот несчастный умер? — Раскурив наконец сигару, генерал ждал ответа.

— Безусловно, смерть избавила бы его от невыносимых страданий, — ответил Чаба, все еще надеясь, что Милан солгал ему. — Но он не должен умереть. Эккер возложил на меня ответственность за его жизнь. Дело в том, что им очень нужны его показания. Эккер даже пообещал, что попытается помочь ему бежать, если тот назовет некоторые имена. — Произнося эти слова, Чаба не спускал глаз с лица отца, который в этот момент, видимо, полностью овладел собой. — Эккер сказал, что для империи опасен не столько сам Радович, сколько люди, с которыми он вел переговоры. Я лично сделаю все от меня зависящее, чтобы вылечить его.

Сигара у генерала затухла. Это случалось чрезвычайно редко и свидетельствовало о том, что отец глубоко задумался о чем-то и забыл обо всем другом.

— У тебя есть спички? — спросил Хайду, бросая на стол пустой коробок.

Чаба подошел к отцу и подал ему спички.

— Милан страдает ужасно. Я вливал ему морфий. Немного помогло. Позже он пришел в сознание, и мы немного поговорили. Милан сказал мне, что больше он пыток не вынесет, что сломили не только его тело, но и его дух. Он просил, отец, чтобы я умертвил его. Он умолял об этом. Он боится вопреки собственной воле стать предателем. Не исключено, что он им станет, так как находится на краю пропасти. — Генерал наконец-то снова раскурил свою сигару. — Я буду уговаривать Милана, чтобы он дал показания. Пусть расскажет все, что ему известно, и тогда он спасет свою жизнь.

— Ты хочешь уговорить его стать предателем?

— Предателем? Милан — коммунист, офицер советской разведки. Какое же это предательство, если мы перетянем его на нашу сторону? По-моему, это был бы патриотический поступок. В конце концов, Милан все же венгр... — Чаба говорил это для того, чтобы принудить отца высказать свое мнение.

Хайду почувствовал себя загнанным в угол. Спокойствие, казалось, изменило генералу, он встал и нервно заходил по комнате.

Чаба присел на подлокотник кресла, несколько секунд он смотрел на отца, а затем спросил:

— Скажи, отец, не лучше ли нам поговорить друг с другом начистоту?

«Хорошо бы, — согласился мысленно Хайду, — очень хорошо бы, только я не уполномочен на откровенный разговор с сыном». Когда генерал узнал об аресте Радовича и сообщил об этом своему связному сверху, тот приказал пока никаких шагов не предпринимать и ждать, посоветовав сделать так, чтобы Радович не мог ничего рассказать.

— Отец, — начал Чаба, встав перед отцом, — Милан просил меня передать тебе, что он больше не выдержит, а если его принудят говорить, то он назовет Эккеру твое имя первым. Я думаю, он хотел спровоцировать меня, чтобы я его умертвил.

— Ничего он не провоцировал, — приглушенным голосом возразил Хайду. — Его нужно умертвить...

— Значит, это правда?

— Да, правда. Больше я тебе ничего сказать не могу. Если Радович во всем признается, нас арестуют. Твою мать, разумеется, тоже.

— И мама принимает участие в движении?

— Она ни о чем не имеет ни малейшего представления, однако, несмотря на это, нацисты ее из своих лап не выпустят.

Чабе казалось, что выдержать это невозможно — усталость, нервотрепка, а теперь еще признание отца... Итак, перед Чабой стояла дилемма: умертвив друга, он спасал собственных родителей, свою невесту, но навсегда терял самого себя. Если же он этого не сделает, а Милан признается, то тогда он, Чаба, можно сказать, собственными руками убьет родителей, а может, и свою невесту. Ни по одному из этих путей он не мог пойти, так как его замучила бы собственная совесть. С растерянностью и отчаянием он посмотрел на отца и спросил:

— Выходит, что ты, ярый антикоммунист, вошел в контакт с коммунистами и вел с ними переговоры?

— Ни в какой контакт с ними я не входил: я отклонил их предложение. — Заметив душевное смятение сына, он продолжал: — Сынок, наши сторонники хотят заключить мирный договор не с красными, а с англосаксами. Правда, с твоим другом я действительно вел переговоры и он знает, к чему мы готовимся. Мы хотим свергнуть диктатуру Гитлера, однако не покушаемся на Германию, которая ведет борьбу против Советского Союза. Не знаю, понимаешь ли ты меня.

— Ты поддерживал связь с участниками антигитлеровского заговора?

— Естественно. Гитлер и его клика арестовали тысячи людей, но не всех. Число оставшихся на свободе противников фюрера растет день ото дня. Если нам удастся договориться с англосаксами, то...

— Не продолжай, отец! — Чаба вскочил на ноги. — Меня это не интересует. Лучше скажи: что же нам теперь делать?

Генерал уже успел взять себя в руки: он был, как и прежде, решительным солдатом и главой семьи. Он уже полностью успокоился, так как теперь он понял замысел Эккера.

— Действовать нужно немедленно, сынок.

— А как?

Генерал посмотрел на часы. Было начало четвертого. Телефонные разговоры подслушиваются, следовательно, звонить опасно, даже если разговор будет вестись обиняками. Действовать придется самостоятельно.

— Где сейчас содержат Радовича?

— В медизоляторе, Для большей безопасности я дал ему снотворного. До вечера он не проснется, к тому же допрашивать его сейчас все равно нельзя.

— Правильно сделал, — похвалил сына Хайду. Немного поразмыслив, он продолжал: — Ты можешь сейчас вернуться на службу?

— В любое время, Как-никак я несу ответственность за жизнь Милана. Эккеру это даже понравится.

— Тогда соберись с духом, сынок, и езжай на работу.

— И что же я ему скажу? Правда, он еще спит, так что никакого разговора у нас не получится.

— Его необходимо умертвить.

До Чабы не сразу дошел смысл слов отца, возможно, еще и потому, что произнесены они были каким-то безразличным тоном, как будто речь шла о чем-то обыденном. Неужели и приказ об убийстве может быть таким бездушным? Чаба не поверил собственным ушам. И это сказал его отец? Чаба даже встать не мог.

— Умертвить Милана? И чтобы это сделал я?

Генерал подошел поближе к сыну и нагнулся к нему:

— Я тебе приказываю!

Чаба затряс головой. Грудь ему вдруг что-то страшно сдавило.

— Нет, — прошептал он и отвел глаза, чтобы освободиться от взгляда отца. — Нет, я этого не сделаю. Ты не можешь отдать мне такой приказ.

Неожиданное сопротивление сына заставило генерала задуматься.