Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-3

Порядки в Стане, конечно же, отличались от наших. У нас — воинские части, в каждом подразделении имеется командир, и с подчиненностью и субординацией все ясно. А у них перемешаны строевые части с разными станицами и хуторами, которыми руководят атаманы; у многих строевых казаков жены и куча родственников в станицах, а командиров разных в высоких чинах (а иногда и самозванных) множество, и все взаимоотношения запутаны до крайности.

Зато информации у них было больше, так как были назначены английские коменданты или офицеры связи, которые постоянно были в контакте с казачьими офицерами.

Вначале все было благополучно и благожелательно. В отличие, опять же, от нас, с кем никто даже и побеседовать не удосужился, в Стане английские коменданты активно убеждали казаков в том, что о передаче в руки Сталина не может быть и речи.

Но наступил день 28 мая, офицеры уехали «на конференцию», некоторые из них пообещали женам, что вернутся к вечеру, но не вернулись. И все стало всем ясно. Да и сами англичане уже открыто заявляли, что все находящиеся в Стане люди будут отправлены в Советский Союз независимо от их желания или нежелания.

Депортация оставшихся казаков и членов их семей из района Лиенца началась утром 1 июня. Казаки приготовились. Они построились плотной толпой, в середине — женщины и дети, по краям — строевые казаки, в одном месте находилось несколько священников, одетых в торжественные облачения, державших иконы и хоругви.

Приказ английского майора Дэвиса начать добровольно погрузку на автомашины не был выполнен ни одним человеком. И англичане решили прибегнуть к насильственной погрузке. Английские солдаты, вооруженные дубинками и винтовками, набросились на толпу безоружных людей.

Один английский лейтенант писал в отчете: «Я был свидетелем многих случаев безнадежного отчаяния и страха перед будущим, которое для них уготовано. Мужчины бросались на землю и обнажали грудь, чтобы быть расстрелянными на месте, женщины были как безумные. Он и другой офицер… были вынуждены иметь дело с группой казаков, которые сидели на земле, сцепившись за руки, и отказывались двигаться и требовали лучше расстрелять их, чем передавать их в руки советских… Этот случай требовал применения силы. Солдаты примкнули штыки. В следующие десять минут солдаты избивали казаков палками, винтовками, в ход пошли даже острия штыков, которыми, надо сказать, действовали без лишней деликатности. Началась стрельба поверх голов казаков и в землю около них… Зрелище было достаточно дикое».

Толпа повалила дощатый забор и бросилась к лесу, но ее встретили пулеметным огнем. Были убитые и раненые. Немало было людей, мужчин и женщин, которые предпочитали покончить с собой, стреляли себя и своих детей, бросались с детьми с моста в Драву.

Избитых и окровавленных бросали в грузовики и везли так же под охраной в тот же Юденбург, где, как и нас, передавали советским офицерам. Один из вернувшихся английских охранников рассказывал, что трое казаков покончили с собой в автомобилях, а один бросился с моста в Юденбурге.

Сколько людей погибло в Лиенце, сказать определенно никто не может. Сейчас там стоит обелиск в память этих страдальцев и возле него 27 могил, столько, сколько смогли найти и похоронить местные жители погибших казаков, женщин, детей. А сколько не нашли? А сколько унесли бурные воды Дравы?

Здесь же, в Юденбурге, дело уже приближалось к вечеру, когда где-то неподалеку в одном из не полностью разрушенных зданий послышались автоматные очереди, и не какие-нибудь отдельные выстрелы, а непрерывная стрельба в течение трех-четырех минут.

Что это было? Послышались разговоры: расстреливают. Я так не думал. Чтобы дело шло к поголовному расстрелу, было непохоже. А если кого-то, то именно кого и как производился отбор? Процедур по отбору или отсеиванию я не замечал, хотя по развалинам ходили несколько советских пограничников, спрашивая, нет ли среди нас офицеров, утверждая при этом, что офицеры будут направляться в отдельные лагеря с более комфортными условиями. Я не видел, чтобы кто-то отозвался на эти условия, но сам для себя на всякий случай решил не уничтожать свою солдатскую книжку, чтобы меня не приняли за офицера (позже, уже в Г'УЛАГе никто не верил, что я не офицер).

Кроме того, уже потом, в другом лагере я видел, как один человек в казачьей форме ходил по лагерю в сопровождении нескольких советских офицеров, которые ему время от времени кого-то показывали, а он твердил (пока я его видел): «Нет, не он. Нет, не он».

Кого они разыскивали, не знаю. Не знаю также, кто это был: давно внедренный к нам агент НКВД или же свежий христопродавец из наших.

Так что, и в Юденбурге какой-то отбор в принципе мог быть.

Наступил вечер, я выбрал себе груду кирпича помягче и улегся.

Утром объявили регистрацию, и я сдал свой документ, на котором было написано: «Солдатская книжка. Казачье войско».

Затем началась погрузка в вагоны. Это было ужасно. В обыкновенный товарный вагон людей набивали битком так, что даже сесть было невозможно. Я в свои двадцать лет мог и сутки простоять на ногах, но в вагоне были и старики, и даже женщины, так как слышались не только охи и стоны, но и женский плач. На просьбы дать воды мы услышали ответ: «Зачем вам вода? Все равно на мясо вас везем».

Ночь проехали, приехали. Выгружают нас, большая станция, большой город, кажется, Грац. Из нашего вагона двоих положили на землю: то ли ослабли, то ли без сознания, то ли уже на небесах.

Нас построили в огромную колонну по десять человек в ряду, ведут по городу, по каменной мостовой. Многочисленная охрана автоматами, направленными на колонну. Чего-то боятся.

По обеим сторонам улицы, на тротуарах, сплошной стеной стоят женщины, многие плачут. Может быть, надеются увидеть в этой невеселой колонне и родные лица, ведь, среди нас, хотя и в небольшом количестве, были и немцы, и австрийцы. Почему англичане передали и их советским властям? Все это невозможно объяснить никакой логикой. А ведь передали.

Колонна подходит к окраине города, и начинается грабеж. Откуда-то из подворотен как тараканы выскакивают советские солдаты, теперь уже не разряженные для показа Европе пограничники, а наши обычные, грязные, обтрепанные, а иногда и оборванные красноармейцы, и набрасываются на идущих с краю казаков. Снимают сапоги. Конвойные этому никак не препятствуют, а наоборот, иногда помогают прикладами против пытающихся оказать сопротивление.

Я иду в середине колонны и считаю, что меня минет чаша сия. Не минула. Уже на выходе из города очередной мародер, маленький, щуплый, обтрепанный, ворвался в середину колонны, почему-то облюбовал меня, свалил на камни мостовой и, яростно матерясь, так как сапоги снимались туго, все-таки стащил их, бросил мне совершенно разорванные ботинки и скрылся. Дальше я шел босиком.