Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-3

Шахтерский поселок Русичи возник на карте в 60-х годах: две шахты Белокалитвенского шахтоуправления «ушли» в соседний Каменский район, а с ними и поселок. В начале перестройки нерентабельные шахты закрыли. Та же судьба постигла и щетинную фабрику, где работали шахтерские жены. 863 человека остались без средств для существования. Только стариковские пенсии, и те нерегулярно.

Попав в Русичи, первым делом я ринулся разыскивать Ивана Николаевича. Адреса с собой не было — поездка выдалась незапланированной, «с оказией», и времени на все — про все было ровно час.

Расспросы у жителей вначале не давали результатов, но потом меня уверено привела почти к калитке одна женщина. В одном месте мне пришлось расспрашивать двух мужчин. Подошел третий. Поняв, кого я ищу, он прищурил глаз, как на «контру», и строго, с расстановкой спросил:

— А зачем он тебе нужен?.. А ты знаешь, кто этот Богданов?

У калитки две старушки:

— Здорово дневали!

В ответ по-казачьи: — Слава Богу!

Во дворе слева и справа флигели, прямо — летняя кухонька. Внутри темно — света нет. В кухоньке жарко натоплено. На кровати старик. При нашем появлении встает, зажигает свечу. За 20 минут успеваю выяснить основное. Обещаю приехать на днях, чтобы поговорить серьезно.

Иван Николаевич успевает показать мне свой шрам на левой стороне головы от лба и до затылка.

Одет старик бедненько, но чисто — за ним смотрит милая старая казачка. Она долго умилялась, найдя во мне казака по моему приветствию и выговору, который у меня включается автоматически в казачьей среде, сам того не замечаю.

Пенсия у старика колхозная: было 19 р., сейчас «повысили» — 50 р. Неужели есть такие пенсии, думаю?

— Я же в Красной Армии не служил — оправдывается старик.

Удивительно! Немцы кому только не платят за военные страдания, а тут своему солдату — ни копейки!

Во вторую поездку поговорили уже более основательно. Меня встретила его гостеприимная жена Варвара Парамоновна Катруха (урожденная — Минаева). Она из того же хутора Перебойного, что и наш урядник. Отец ее, Парамон Яковлевич, погиб в гражданскую в 1919 г., штурмуя красный Царицын. Пенсия у нее 300 рублей. На эти деньги плюс 50 рублей нищей стариковской пенсии и существуют. Тяжелую ношу взвалила на себя эта маленькая старушка 1918 года рождения, как бы предупреждая мои мысли, она заученно быстро перечислила преимущества их совместной жизни: и сторож он при доме, и живой человек — поговорить есть с кем. А уж душа у него особенная: ни разу грубого слова не слышала. Дети откачнулись от старухи. И заключает она: «Да куда ж я его дену — такого беспомощного?».

Дед Ивана Николаевича — Леон Степанович Богданов — в канун гражданской был атаманом в Перебойном, хуторке на берегу Северского Донца почти напротив станицы Калитвенской, всего в 8 км от Русичей. В апреле 1918 г. по железной дороге из Лихой к Царицыну прорывались 80 эшелонов разномастных ватаг грабителей, позднее названных красногвардейцами 5-й социалистической армии. Атаманы хуторов организовали ополчение. С вилами, копьями, старинными ружьями кинулись к разъезду Репный, чтобы помешать грабителям прорваться в Царицын. После нескольких орудийных выстрелов стариковскую рать окружили и казнили. Погиб и дед. Однако усилия стариков, баб и подростков не пропали даром: рельсы на пути дальнейшего следования «шелонников», как они себя называли, были частично разобраны либо испорчены ополченцами, за что бандиты пожгли многие хутора.

У деда Леонтия было три сына. Старший Николай, 1893 г. рождения, был отцом Ивана. Подхорунжим закончил службу в Донской Армии, за что его арестовали 18 ноября 1932 г. Вот выдержка из справки о реабилитации отца: «…Постановлением тройки при ПП СКК и ДССР от 13 янв. 1933 года, по которому он за проведение контрреволюционной пропаганды и агитации по ст. 58–10 ч. ІУК РСФСР подвергнут высшей мере наказания — расстрелу».

Последняя должность отца в колхозе — председатель ревкомиссии. Народ по старой памяти выбирал в ревизионную комиссию честных людей. Не понравился кому-то из тогдашних воров. Сохранилась справка имущественного положения подхорунжего, даже по тогдашним меркам его можно было причислить в бедным середнякам. Обыск при аресте производил малограмотный сотрудник Каменского райотделения ОГПУ Шевцов в присутствии некоего Бабенко: «…При обыске обнаружено одно ружье одноствольное шомпольное, больше ничего не обнаружено».

Средний из сыновей деда Леонтия погиб в начале 1920 года под Ростовом, защищая город от буденновских грабителей. Младший, 17-летний, служил у Врангеля и был убит, защищая Перекоп.

Мальчик Ваня остался один с мамой Феофилой Сергеевной. На некоторое время у него появился отчим — казак из Вешек. В жуткий голод 1933 года он работал на мельнице, где мололи зернофураж для свиней. Им и кормились, прячась от соседей. Свиньи ели, люди пухли от голода. Отчиму приходилось то и дело менять места жительства — по пятам шло ОГПУ. В конце концов, он исчез. Иван Николаевич помнит: отчим рассказывал, что отец жены М. Шолохова был очень грамотным человеком, собирал и хранил подобранные им чьи-то записки, а потом передал будущему писателю.

Небольшое отступление. Осенью 1949 года автора в составе двух шестых классов привели в Бугураевский рыбопитомник, где его директор, пузырясь от гордости, сообщил, что питомник сразу же после гражданской войны и до сего дня снабжает кремлевских небожителей рыбой. В Москву регулярно ходил вагон-холодильник. «Сам Владимир Ильич хвалил наших сазанчиков» — умилялся начальник. Местным в те годы рыбы не давали, даже красноармейцам. А на Дону голодовали, до людоедства. В нашем хуторе Бугураеве одна вдова со старшей дочерью убили младшую и начали варить. Сбежавшиеся на запах варева люди не дали им съесть человека. Это отступление необходимо: теперешнее поколение не знает нравов той поры, а потому может не понять до конца поступка Богданова.

Началась война. В армию не пошел: был на «броне» в Репнинской МТС как тракторист-комбайнер. В июле 1942 г. их с техников отправили в отступление. Через месяц — окружение в станице Раздорской: не успели переправиться через Дон. Как был Иван в рабочей замасленной одежде, так его и отправили с пленными в лагерь возле Вены.

«Рослый я был парень — немцы мне не поверили, что я не военнообязанный» — поясняет казак. Было это в октябре. В лагере — голод, как тогда, в Верхней Ясеновской, куда вслед за отчимом перебрались они с мамой. В конце года пришли в лагерь казаки в лампасах и стали вербовать.

— Пойдешь в казачий полк освобождать Россию и Дон от большевиков?

— Пойду.

— А сам-то казак?

— как же!

«Для меня, — поясняет Иван Николаевич, — не было колебаний. Судьба отца и деда, уничтожение казачества, постоянный голод… Да еще перспектива умереть в немецком лагере. А главное — моя твердая уверенность в своей правоте. Случись снова такое же, повторил бы без колебаний».