Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4

Услышанное мною превосходило все то, что рассказывал о своем заключении в харьковской тюрьме отец. И ведь эту предельную муку изобрел другой человек. Может быть, даже за это получал награды. А может быть, и его, в конце концов, постигла участь тех чекистов, которые, по непостижимому извиву судеб, в сталинскую эпоху стали ненужными или просто неудобными, хотя бы потому, что много знали. После пыток и абсурдных признаний питомца «железного Феликса» повели в подвал, где низший по рангу «коллега» разрядил приставленный к его затылку пистолет.

И вот однажды мир, от которого узники были наглухо отделены, внятно заявил им о своем существовании. Им не принесли еды. И то, что этот перерыв в процессе питания продолжался более суток, заключенные могли установить по смене света и темноты в оконной шахте. Но и наступивший за ночной темнотой светлый период в камере не принес облегчения. Двери не открывались. Пищи не было. Голод и жажда все более терзали заключенных, и они принялись искать причины своего нового положения, выдвигая различнейшие соображения. Верх одержала гипотеза, согласно которой в Советском Союзе отмечался какой-то новый особенно торжественный праздник. В честь его начальство тюрьмы решило одарить заключенных необыкновенным в обычном распорядке тюремного дня пиршеством. С этой целью и предпринята экономия продуктов. Полученный избыток будет использован для приготовления роскошного обеда. В порыве фантазии заключенные стали придумывать изысканные яства, которые они желали бы вкусить в день неизвестного им праздника. Хотя эти мечтания не облегчили страданий голода, большинство сокамерников Ирченко с увлечением предалось им.

Неожиданно оглушительный грохот в коридоре (ничего подобного они не слышали с самого начала их заключения в пятигорской тюрьме) вырвал заключенных из мира фантазий. Грохот приближался к их камере. Кто-то стал бить чем-то тяжелым по двери, и тогда ими овладел страх. Будут бить! И когда, наконец, дверь широко распахнулась, перепуганные люди как один, не сговариваясь, движимые первобытным инстинктом самосохранения, сбились на коленях в угол камеры, запрятав головы в руки и выставив вверх заднюю часть тела. Если будут бить, то пусть не по головам.

Вопреки ожиданиям, удары не обрушились на них. Вместо этого какие-то люди, что-то громко и непонятно орали. Их незнакомый и резкий язык нагонял еще больший страх, и заключенные все теснее прижимались друг к другу в углу камеры, боясь поднять головы и взглянуть наверх. Наконец, пришельцы потеряли терпение. Пинками ног и грубыми рывками рук они стали возводить и ставить на ноги упрямцев. И тогда они увидели людей в зеленого цвета чужестранной форме, в невиданных ранее стальных шлемах на головах, с карабинами за плечами. На правой стороне мундиров и на шлемах растопырили крылья орлы с крючковатыми крестами в когтях.

Вдруг стало ясно: за стенами тюрьмы, на просторах их страны полыхала война. Пришельцы, враги Советского Союза, заняли Пятигорск. Эти пришельцы — немцы. Пронеслась тревожная мысль: «Что они сделают с нами?»

Прикладами и пинками солдаты погнали по коридору ошеломленную ничего не соображающую толпу заключенных. Вот они вышли на внутренний двор тюрьмы, залитый ярким горячим светом летнего солнца. Ирченко увидел большую засыпанную чем-то белым яму (в нее свалили чекисты перед своим бегством из города тела расстрелянных политзаключенных. Всех расстрелять в спешке не успели, и заключенные в камерах подвала избежали смерти. Затем яму залили негашеной известью). Вокруг ямы сгрудилась большая толпа людей. Священник в светлом праздничном облачении кадил и возглашал: «Христос Воскресе!» Ирченко поднял глаза к солнцу. Но глаза, в течение нескольких лет отвыкшие от солнца и от дневного света, не выдержали. Ирченко ослеп. Слепота не оказалась окончательной. Общими усилиями русские и немецкие военные врачи возвратили ему зрение. Стояло позднее и жаркое лето. Ирченко стал вникать в суть происходивших вокруг него событий, постигать настроения местного населения. Он понял теперь, почему в августе священник пел весенние ирмосы и тропари пасхального канона: от победы немцев жители Пятигорска ожидали воскресения России, освобождения народа от сталинской тирании.

Ирченко поступил на службу в организованную немцами и казачьими активистами местную полицию, которая в короткое время переловила большую часть энкаведистов, не успевших из-за стремительного наступления немецких танковых соединений на Пятигорск своевременно убраться из города. В своем большинстве население не желало скрывать их у себя. Ненависть к заплечных дел мастерам из ВЧК-ГПУ-НКВД была всеобщей.

Занятие Северного Кавказа и выход к Волге у Сталинграда не увенчались, как первоначально предусматривалось в плане летнего немецкого наступления 1942 года, взятием Баку на юго-западном и Астрахани — на северном побережье Каспийского моря. В январе 1943 года началось отступление немцев с занятых ими летом 1942 года земель и вместе с ними — исход части населения Ставрополья, Терека и Кубани и покидавших свои горные аулы кавказцев-мусульман.

Ирченко не присоединился к беженским колоннам. Немцы перевели его в распоряжение украинской полиции в Киев. В Киеве, на территории Имперского Комиссариата Украины, он столкнулся с германской национал-социалистической политикой колониального управления. На Кавказе, в прифронтовых областях Украины и Дона, не включенных в административную систему имперских комиссариатов, положение гражданского населения было несравненно легче. Ирченко начал протестовать против поощрения немецким начальством чинов украинской полиции, практиковавших бесчинства и самоуправство в отношении местного населения. Ему было невдомек, что именно такого типа, не задающие вопросов исполнители немецких распоряжений, люди с уголовными задатками, ищущие только свою личную выгоду, и были нужны немецкой власти.

Ирченко пришелся не ко двору и был удален из состава полиции. Его перевели в Германию в пожарную команду в небольшом рейнском городке. В синей изношенной куртке пожарного он приехал к нам в этапный лагерь, воспользовавшись призывом генерала Шкуро, чтобы присоединиться к своим. Он числился у нас терским казаком.

На людей, не знавших его, Ирченко производил впечатление замкнутого и угрюмого человека. Не удивительно! На его психике все еще тяготел жуткий опыт многолетней душевной пытки в изоляторе пятигорской тюрьмы. Этот опыт мог вырываться со взрывною силою на поверхность сознания. Так, однажды, когда Ирченко от нечего делать сидел в канцелярии лагеря, перебрасываясь со мною словами, чей-то громкий голос произнес у дверей кабинета коменданта: «Шебуняев!»