Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4

Сохранился в памяти также офицер, проживавший в лагере в большой комнате на втором этаже вместе с другими офицерами-эмигрантами. Все они ожидали утверждения в звании и дальнейшего назначения. Его фамилию я забыл. Офицер этот был образцом убежденного и непреклонного борца против коммунизма. В годы гражданской войны в Испании он сражался добровольцем на стороне «белых» генерала Франко. В начале 1939 года после окончания испанской войны он возвратился во Францию, но уже в декабре того же года отправился добровольцем в Финляндию помогать финнам отразить вторжение Красной армии в их страну. Он добрался до Швеции. Там его задержали шведы. К тому же в феврале 1940 года финны капитулировали, и ему пришлось вернуться во Францию. И вот осенью 1944 года, вопреки катастрофическому положению на фронтах и росту советско-патриотических настроений среди русских эмигрантов во Франции, он отозвался на призыв генерала А. Шкуро и прибыл в наш лагерь.

Эти офицеры, сверстники моего отца, вызывали у меня чувство глубокого уважения. Я встретился с людьми, для которых честь и верность долгу были не просто красивыми и, по нынешним временам, устаревшими понятиями, но составляли основу их личного характера. С такими людьми было легко и радостно служить. Общая вера в правоту нашего дела давала нам силы и связывала нас в крепкое боевое товарищество, независимо от того, где мы жили в последовавшую за революцией четверть века. Не было эмигрантов. Не было подсоветских. Были только казаки. И все мы служили делу освобождения родной страны, делу возвращения на вольные казачьи земли.

Текли штабные будни в глубоком тылу, в сотнях километров от полыхающих фронтов. Но и здесь в Берлине война висела дамокловым мечом над нашими головами. В центре столицы она напоминала о себе гораздо настойчивее, чем в пригороде, где до перехода к казакам протек год моей солдатской службы. На каждом шагу взору открывались полуразваленные кварталы. Совсем недалеко от нас, как указательный палец обвинителя, упирался в небо выгоревший и почерневший от дыма остов церкви — Gedachtniskirche.

Я не помню, в какой временной последовательности производились налеты на Берлин в описываемые мною месяцы. Помню, что в первый налет я с группой товарищей укрылся в огромном бомбонепроницаемом бункере противовоздушной обороны (Flakbunker).

Он возвышался на площади, на которую выходила Кантштрассе. Это было железобетонное замкообразное квадратное сооружение высотой с семиэтажный дом, с четырьмя круглыми башнями по углам. На башнях были установлены мощные зенитные орудия.

Доступ в бункер был открыт для всех жителей близлежащего района. Женщин и детей старались разместить в нижних этажах. Мужчины, если требовалось, привлекались к подаче снарядов. Вместительные помещения были заполнены до предела. Люди стояли почти впритирку. Воздух был тяжел и сперт. Время от времени доносился плач детей. Вверху бухали тяжелые удары зениток. Сквозь толстый железобетон грохот залпов доходил значительно смягченным, но об их силе можно было судить по легкому дрожанию стен.

Так мы простояли в бункере больше часа. После отбоя мы вернулись к себе в лагерь и сказали — «Довольно! Пусть ходит в бункер, кто хочет, а мы не пойдем». Мы предпочли пересиживать воздушные налеты в подвале нашего дома, следуя неопровержимой народной мудрости — «двум смертям не бывать, а одной не миновать!»

Подвал был очень удобен. В нем мы рассаживались на стульях и на кушетках. На поддерживавших потолок подвала квадратных столбах были приспособлены аптечки с перевязочным материалом, средствами первой помощи. Предусмотрительные немцы поместили в каждый ящик флакон со спиртом для промывания ран. Читатель, наверное, уже догадался, что спирт не был употреблен по назначению. Но ведь это уже у Гоголя: «Эх, козаки! Что за лихой народ: все готов товарищу, а хмельное высушит сам».

Наше решение оказалось правильным: ни в один из последующих налетов наш лагерь не пострадал. Больше того, мы были одарены непредвиденными дополнительными благами.

Дело в том, что в переулке напротив нашего лагеря, который соединял Кантштрассе с Курфюрстендамм, находился маленький ресторан-подвальчик с австрийской атмосферой — «Винер Гринцинг». Гринцинг — винодельческое предместье Вены. Ресторан, как ресторан. В нем можно было пообедать при наличии продуктовых карточек. Их получало гражданское население, а мы, военные, были на казенном довольствии. Поэтому ресторан этот нашего внимания не привлекал, пока мы не узнали, что после каждой воздушной тревоги для поддержания духа берлинцев в этом ресторане без всяких карточек и за гроши можно выпить стакан вина.

Это открытие нельзя было оставить без последствий. После отбоя, когда более осторожные еще только выбирались из зенитного бункера и расходились по домам с надеждой, что их жилище минула шальная бомба, мы — «храбрецы» — рассаживались за столиками в подвальчике, стены которого были украшены искусственными виноградными лозами, и с наслаждением тянули терпкое красное вино. О, молодость!..

Между тем вербовщики (каждая группа состояла из офицера и одного-двух казаков, унтер-офицеров или рядовых. Офицеры были причислены к штабу Шкуро. Сопровождавшие их казаки жили в нашем лагере) разъехались по лагерям военнопленных и вскоре у нас закипела работа по приему и регистрации прибывших к нам добровольцев. Мы им предоставляли кров и питание. Решение об их дальнейшем назначении принималось штабом на Курфюрстендамм.

Освобожденные пленные приходили к нам зачастую с горьким опытом личного и национального унижения в лагерях военнопленных. Поэтому отстаивание личного достоинства было для них делом чрезвычайной важности. Очень характерным в этом отношении оказался следующий случай.

Несколько человек, из только что прибывших казаков, были назначены расчищать тротуар перед входом в здание нашего штаба. Проходивший мимо штатский немец по буквам SU (Sowjet Union), намалеванных на их советских шинелях, распознал в них русских. Без всякого повода с их стороны он набросился на одного из них, и, понося «Ивана» последними словами, ударил его. Товарищи пострадавшего схватили немца и привели в нашу канцелярию. Оставить его оскорбительный поступок без последствий мы не могли. Это было делом чести. Я отрапортовал есаулу, и он приказал вызвать полицию. Я немедленно позвонил по телефону в участок. Через несколько минут в дверях показался полицейский. Отдал честь. Я объяснил ему, что задержанный нами прохожий нанес оскорбление словами и действием солдату союзных Германии добровольческих формирований. Затем я передал задержанного немецкой власти, потребовав от полицейского сообщить нам о мерах, принятых против нарушителя законного правопорядка.