Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4

Сотника Корсова, командира конвойного взвода, иногда навещал его приятель обершарфюрер СС Зильберберг (звание соответствовало обер-фельдфебелю в армии), вежливый и суховатый в обращении, балтийский немец. Однажды он привел с собой двух других балтийцев — латышей из охраны, если не изменяет память, концлагеря Терезиеиштадт. Оба в том же звании, что и Зильберберг.

Я обменялся с одним из них несколькими словами. На меня смотрели в упор два светло-голубых глаза. Взгляд двух ледышек, в которых не выражалось ничего человеческого, буравил меня. Один лишь пронизывающий до мозга костей мороз струился из них. Внезапно в мозгу пробежала жгучая до боли мысль: каково должно быть заключенным во власти подобного человека? Никогда в моей жизни, ни до, ни после этой встречи, мне не приходилось видеть таких глаз.

Между тем, молва о нашем этапном лагере разнеслась и среди беженцев-казаков. Как-то зашла к нам пожилая женщина и попросила хлеба. Я дал ей из своего рациона. Спросил ее, откуда она. Она оказалась крестьянкой с Волыни и добралась до Берлина с беженцами из Западной Украины.

В сентябре 1939 года в результате советско-германского раздела Польши, Западная Украина была воссоединена с Советской Украиной. Польской власти был положен конец, но и новая советская власть не принесла радости.

Многих ее односельчан арестовали и, как стало потом известно, большая часть села должна была быть выслана в Сибирь. Высылка не состоялась, так как в июне 1941 года пришли немцы. Летом 1944 года война опять застучала в двери волыняков, и жители села, не желая переживать повторное «освобождение» «братской» советской армией, приготовились к эвакуации. События развивались с головокружительной быстротой, и фронт подвинулся вплотную к селу. Немцы задержались на западном краю села, а в дом рассказчицы на его восточном краю вошли солдаты боевой советской разведки.

Солдаты осведомились у хозяйки, есть ли в селе немцы, и попросили поесть. Она дала им хлеба и сала и предупредила не углубляться в село. Там немцы. Солдаты поблагодарили хозяйку за хлеб-соль и ушли.

К вечеру немцы оттеснили на некоторое время наступающие советские части. Жители успели выбраться из села, и вот она после многих мытарств добралась до Берлина. Слава Богу, все живы, но голодно, и она ходит и просит у добрых людей хлеба.

Рассказ крестьянки возмутил меня до глубины души. Вот она, наша славянская мягкотелость, рабская психология, которую обличал и бичевал революционный демократ Н.Г. Чернышевский: «Рабы все, сверху донизу!» Политическая несознательность нашей гостьи вопияла к небу.

«Мама», — воскликнул я, не скрывая своего возмущения, — как вы могли давать им хлеб, кормить их? Вы только что сами рассказывали, что советская власть принесла вам всем. Только приход немцев спас село от высылки в Сибирь. И вот большевики опять пришли к вам, и вы кормите их солдат, как родных. Не кормить, а ненавидеть должны вы их!»

Женщина посмотрела на меня. В ее глазах и голосе я не почувствовал упрека. Скорее сожаление и боль. «Вот и вы говорите, как наши молодые люди: «надо ненавидеть». А я говорю — надо любить!»

Она ушла, а я остался стоять у моего стола с пишущей машинкой, несколько озадаченный ее словами «Надо любить!» Где это я читал или слышал раньше? О, да — Толстой! (Евангелие я прочитал впервые только в 1947 году). И, конечно, мама!

Мне вдруг вспомнился сентябрь 1943 года. Большое село в лесах Киевщины. На площади перед домом с штандартом штаба два легких танка с казачьими экипажами (командиры танков — немцы). Немецкие солдаты вперемежку с русскими и украинцами в немецкой форме. Готовится операция против засевших в лесных болотах партизан. С тремя немецкими товарищами захожу в бедную крестьянскую хату. В комнате у окна голый стол с лавками по обеим сторонам. У противоположной стены на такой же лавке лежит и охает накрытый каким-то тряпьем больной хозяин. Нищета. Хозяйка встречает нас. Я обращаюсь к ней с каким-то вопросом по-украински. Услышав родную речь, она оживляется, семенит к печи и приглашает нас сесть за стол. Ставит четыре тарелки и кладет деревянные ложки. Режет хлеб На столе дышит паром в казанке горячий и ароматный борщ. Видно, что борщ — единственное, чем она может угостить. Немцы вежливо отказываются. Я тоже. «Спасибо, мама. Не нужно. У нас довольно еды. Солдатский паек».

Хозяйка отчаянно машет руками: «Не говори так, не говори. Они не хотят, не надо. Но ты сядь и поешь. У меня сын в Красной Армии. Такой, как ты. Он зайдет в дом твоей матери, и она накормит его».

Да, вспоминаю я. Она была права. В марте 1943 года, вскоре после того, как Харьков снова перешел в немецкие руки, я приехал с машиной нашего штаба разузнать о судьбе оставшейся в городе мамы. Она была жива и здорова. Ожидала меня: гадалка предсказала ей, что я приеду именно в этот день.

Мама рассказывала, как в город вошли оборванные и голодные красноармейцы. Тощие лошаденки тащили в упряжках орудия. «Освобожденные» харьковчане не могли понять, как эти выглядевшие нищими солдаты могли одолеть снабженных в достатке зимним обмундированием и не страдающих от отсутствия продуктов питания немецких солдат. Первым делом мама и ее сестра стали варить суп и кашу и кормить голодных солдат. «Спасибо, мамаши», — благодарили солдаты. «Мы давно уже так не ели». Ничего хорошего для себя ни мама, ни тетя Лида, переехавшая в тридцатых годах с мужем и двумя сыновьями из Ставрополя на Харьковщину, от возвращения советской власти не ожидали. Сталинский режим они безоговорочно отвергали, но солдат в советской форме не мог быть предметом ненависти. Для них он был бедствующий «служивый», и к нему мама и тетя испытывали материнские обязательства. И это глубокое чувство объединяло полунищих крестьянок на Волыни и Киевщине и бывшую учительницу и врача-гинеколога в Харькове.

Прошли годы. Я перерос мою заносчивую юношескую безапелляционность суждений, пережиток советского воспитания. Я постиг сердцем и понял умом, что в наш больной XX век (XXI не обещает быть лучше), век «священной ненависти» и «ярости благородной», только сохраненная нашими матерями, вопреки всем усилиям богоборческой системы, христианская заповедь — «надо любить!» — не дала угаснуть свету человечности и отзывчивости в характере их сыновей, не позволила им опуститься до уровня жадного, тупого и хищного двуногого животного.

В первое послевоенное десятилетие возвратившиеся из советского плена немецкие солдаты воспрепятствовали в эпоху Аденауера разжиганию антирусского психоза в Федеративной Республике Германии. Уж они-то научились различать между коммунистическим государством и русским человеком. В жестокой действительности советского плена их существование смягчалось добротой и отзывчивостью, которые доходили до них из мира русских матерей. А ведь так было у нас всегда. Как заметил историк В.О. Ключевский, «на Руси закон был суров, а нравы мягки». Слава матерям, уберегшим через века испытаний душу и достоинство народа!