Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-5

Отчет я сдал благополучно, никаких ошибок или неправильностей у меня обнаружено не было, и я благополучно вернулся «домой».

Второе же путешествие едва не закончилось трагически, и я мог бы уже тогда попасть в рай, куда надеюсь и сейчас еще быть принятым по причине полной моей безгрешности. На «пограничной» колонне нас, бухгалтеров-заключенных собралось пять человек, и на утро мы уже сидели в кузове Студебеккера, теперь уже с конвоем, каким-то лейтенантом, которому, скорее всего, просто хотелось прокатиться в Дуки.

Мы было устроились возле кабины, но нас быстро оттуда попросили: оказалось, что кроме нас будет еще человек десять-двенадцать пассажиров более авторитетных: вольных и охранников, среди которых была даже одна женщина, жена одного надзирателя. Вообще, в таких случаях всегда находилось много желающих использовать оказию проехать в Дуки: как-никак нормальный населенный пункт, в котором есть и магазины, и даже клуб, где можно посмотреть фильм, то есть удовольствия, для нашей глубинки недоступные.

Только-только автомобиль двинулся, и мы сразу же обнаружили, что, несмотря на столь ранний час, большинство наших спутников «под градусом». Немедленно начался общий оживленный разговор, поначалу мирный и безобидный, в основном на тему: «Ты меня уважаешь?»

Автомобиль уже едет по прижиму. Что такое прижим, думаю, объяснять не нужно, но этот прижим был не из простых: полтора километра длиной, вырубленный в крутом склоне, обрывающемся прямо в Амгунь. Дорога узкая, однополосная, если говорить по-теперешнему, и наш водитель непрерывно сигналит, предупреждая возможных встречных, что дорога занята. Дорога скользкая, и машину время от времени водит слева направо и наоборот. Это нас беспокоит, и мы потихоньку шушукаемся на эту тему, но мы здесь люди бесправные, и наше дело — помалкивать.

Между тем, градус горячих разговоров наших попутчиков настолько повысился, что их общение уже можно было перевести из стадии «Ты меня уважаешь?» в стадию хватания за грудки. Повысилась и громкость, все они старались перекричать друг друга, но всех перекрывал голос начальника «пограничной» колонны.

— Я здесь начальник! — кричал он. — Я здесь начальник! Выбрасывайте их из машины! Выбрасывайте их из машины! Я приказываю!

Неизвестно, нашлись бы желающие исполнить приказ начальника, так как дискуссия была внезапно прервана: кабина открылась и водитель, высунувшись из нее, прокричал: «Перестаньте орать! Слушайте хорошо. Если крикну «Прыгай!», — прыгайте из машины немедленно и в момент!»

Минуты через три-четыре «Прыгай!» прозвучало, и мы все действительно моментально покинули кузов, а еще через минуту наш Студебеккер заскользил с дороги и, сопровождаемый соответствующими комментариями тоже выпрыгнувшего водителя, загрохотал вниз, сломал несколько деревьев и приземлился на льду Амгуни.

Все спрыгнули благополучно, только один из вольных поскользнулся и разбил себе лицо. Я не слышал, чтобы ему кто-то посочувствовал: видно, он был из тех, кого так или иначе должны были выбросить из машины.

Кто был виноват: водитель, автомобиль или дорога, я не знаю. Мне пришлось еще раза три проехать по этому прижиму, и всегда все проходило благополучно.

До следующей колонны километров пять, и мы дошли туда быстро, а на следующий день были уже в Дуках.

Колонна наша продолжала строиться лагерно-стахановскими методами, уже была расчищена тайга и поставлены палатки для охраны. И они, голубчики, прибыли.

Сразу рухнула вся наша самая лучшая в мире демократия. Еще не было зоны, не было вышек, не были обозначены запретные зоны, но уже была вахта, и на ней круглосуточно находились дежурные. Теперь два раза в день, утром и вечером, были построения на поверку, на которые выгонялись все, кроме нас, пятерых, живших «за зоной». А на работу бригады уже выводились с той самой знаменитой «молитвой»: «Бригада, переходите в распоряжение конвоя, и т. д., и т. п…применяем оружие без предупреждения!»

Уже прибывали административно-технические работники: экономист, нормировщик, десятник по лесоразработке и т. д. Все они по указанию начальника охраны, крикливого старшего лейтенанта, размещались в палатках «зоны» и только нас пятерых он никак не трогал. Сложилось парадоксальное положение: прораб наш, заключенный, еще считался начальником колонны, а начальник охраны, офицер МВД, был его подчиненным. А прораб жил с нами, первопоходниками, в одной яме, хотя состав жильцов несколько изменился. В «зоне» поставили палаточный пищеблок, повар перебрался туда, а на его месте поселился только что прибывший культорг или заместитель начальника по культурно-воспитательной работе. Звали его Вячеславом, и о нем я немного расскажу.

Родом он был из Одессы, а папочка его был крупнокалиберным партийным боссом. По этой ли причине или нет, но он, капитан-лейтенант военно-морского флота СССР, в войне участия не принимал, и только в войне против Японии их кораблик сделал несколько выстрелов. После войны он поехал в отпуск в Одессу, куда к этому времени вернулись родители, и вместо одного месяца пробыл там три, надеясь на могущество папочки. Однако в Порт-Артуре на папочку внимания не обратили, и Вячеслав получил от трибунала за дезертирство два или три года. Статья эта была легкой, и его сразу пустили в лагере по линии КВЧ.

Он запомнился мне по нескольким причинам. Первая: он был общительным, коммуникабельным и веселым (сказывалась Одесса) парнем, никогда не ныл и не жаловался на жизнь. Хотя, на что ему было жаловаться в сравнении со всем населением советских лагерей. Вторая: он так крепко спал, что его было невозможно разбудить никакими силами. Интересно, как же он служил в военном флоте, где в любой момент возможна боевая тревога? Кто-то из нас предложил, и мы делали так: если его нужно было разбудить, мы просто выносили его вместе с топчаном наружу, на мороз градусов тридцать или сорок, и оставляли там. Через пару минут он, босой, врывался в землянку.

— Что ж вы, мать-перемать (со всеми одесскими переборами)! А что, ужинать пора? Так бы сразу и сказали.

Третья причина: он ничего не делал, ну абсолютно ничего! На замечания прораба-начальника он кое-как отнекивался, что, мол, когда Юрка (то есть я) из Дук газеты привезет, то я их зэкам читать буду, а что я еще могу сделать с этими закоренелыми… и т. д.

— Ну что я им могу рассказать? — говорит он мне как-то. — Вот начал я одному рассказывать про строительство социализма, и знаешь, что он мне ответил? «Что ты меня агитируешь? Во время войны я целый взвод, сорок человек, сагитировал перейти в Турцию. И ушли! А что ты мне можешь сказать?» И я думаю, что он прав, ничего я им путного сказать не могу.