Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-5

Вечером в квартире у Жоры мы долго обсуждали это событие, но никакого подходящего объяснения найти не смогли. Жора сообщил, что ссылка на отсутствие вакансий абсолютно несостоятельна, так как буквально в ближайшие дни начнется уже планово намеченное отбытие новых колонн дальше по трассе, а это означает и необходимость большого количества новых назначений, в том числе старших нормировщиков. При этом он предположил, что Казьмин опасается меня как возможного конкурента, но мне что-то не верилось в такую версию.

Как бы то ни было, вопрос о моей судьбе сводился к дилемме: уезжать или оставаться. У Жоры мнение категорическое: никуда не уезжать, если не берут в нормировщики, идти в бухгалтера. Это меня смущает, я уже почти три года не работаю в бухгалтерии, многое забылось, а главное — здесь совсем другая система учета. На Амгуни железную дорогу строил ГУЛАГ, получал финансирование из бюджета, а потом готовую дорогу передавал Министерству путей сообщения. Здесь же дорогу строило МПС, а ГУЛАГ только предоставлял рабочую силу, которая оплачивалась по нарядам, которых я понасочинял бесчисленное множество. Часть инженерно-технического персонала считалась работниками МПС, часть — работниками ГУЛАГа, а бухгалтерия была общая, но составляла два баланса со множеством документов по взаимоотношениям между ведомствами. С этими делами я был совершенно незнаком.

Существовал еще один нюанс. Занимая должность нормировщика, я становился работником МПС (и это было бы записано в трудовой книжке), а бухгалтера становились работниками ГУЛАГа. Ясно, что первый вариант был для меня гораздо предпочтительней.

Но делать было нечего, и я постепенно отступал перед эмоциональным нажимом Александрянца. Я уже согласился подавать заявление, но только на должность рядового бухгалтера, а потом, через пару месяцев, я уже буду готов и на старшего.

— Ерунда, — кричал Жора, — я тебя за два дня натаскаю по новым для тебя делам, и ты будешь ничуть не хуже других. Послезавтра идем вместе к главбуху.

Так и сделали. Главный бухгалтер 3-го отделения старший лейтенант Василий Васильевич Анучин (из военнопленных) поговорил со мной минут двадцать и дал согласие. Колонна, на которую я должен быть назначен, еще не существовала, и Анучин посадил меня в своем кабинете (я понял, что как желание присмотреться ко мне) и я начал трудиться по материалам годового отчета за 1952 год. В чем-то я еще ориентировался плоховато, и вечерами Жоре приходилось объяснять мне что-то новое, но считал я на счетах здорово, и всякие ведомости по перекрестному подсчитыванию получались у меня быстро и точно. Я даже иногда развлекался, считая на счетах под ритмы известных песен. Анучин как-то подошел ко мне во время такого концерта, подумав, что я просто отдыхал в это время, но увидел, что я одновременно и подсчитываю огромный столб цифр, удивился и сказал: «Ого». Одним словом, авторитет я у него заимел.

Через три дня я получаю назначение на должность старшего бухгалтера на еще не существующую колонну, на место, где будет построена железнодорожная станция Хальджа, по одноименной речке. Напутствие перед отъездом мне выдал сам Кричевский, который узнал меня по той истории с кривыми трубами и удивился, что я с производственной работы ухожу на бумажки. Меня так и подмывало рассказать ему мою историю с Казьминым, но я быстро решил, что начинать работу с кляузы не очень удобно.

В отделе кадров мне поставили штамп с огромной цифрой «2», что означало разрешение проживать и работать во второй запретной зоне, в которую входил весь Дальний Восток, сам паспорт сразу отобрали и выдали мне бумажку, которую все называли «собачьей справкой». Человека с такой справкой не мог никто задержать, арестовать, обыскать и прочее. Для всех этих мероприятий в МВД существовало собственное подразделение, именуемое «оперчекотделом». Слава Богу, мне с ним сталкиваться не пришлось.

Я назначался старшим в группе из четырех человек, и мне дали список этих гвардейцев: я, заведующий техническим хозяйством Кузембай Тулеубаев, прораб Володя (фамилии не помню), а четвертый (как тут не сказать: гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда сойдется) — старший экономист Константин Калашник, а я даже не знал, что он тоже освободился.

Всю свою бригаду я обнаружил в той же гостинице. Как я до сих пор не увидел Костю, сам понять не могу. Как мы с Костей обрадовались. Вступаем в новый, по сути дела неизвестный нам (а мне особенно) мир, и хорошо, если рядом с тобой надежный друг.

Утром мы получили аванс и отправились в путь. Зимник до Хальджи еще не доходил, и мы доехали до колонны, где он заканчивался. Мы разместились в будке из неошкуренных бревен, где проживало еще пятеро таких же бедолаг, как и мы. Встретили они нас приветливо, и мы кое-как ухитрились расположиться в этой будке для сна.

Мы знали, что работы по прокладке зимника дальше к Хальдже ведутся интенсивно, и не думали, что надолго здесь задержимся. Однако здесь случилось происшествие, в котором я едва не потерял свою молодую жизнь, очень, между прочим, для меня драгоценную.

На следующий день в этой нашей тесной будке состоялась грандиозная пьянка, уж не помню, по какому случаю: или был день рождения одного из хозяев будки, или просто в честь прибытия благородных гостей.

Для меня такие пьянки в незнакомой компании — сущее наказание. В знакомой компании, где все знают, что я ни капли не беру в рот хмельного, все обходится нормально, а с незнакомыми — прямо беда. Здесь, например, все толпой уговаривали меня «хоть глоточек», потом угрожали вылить налитое за шиворот, и кончилось тем, что я под хохот участников сам вылил полстакана спирта за собственный воротник, и все от меня отстали.

Однако главные события этих суток были впереди. В самый разгар веселья обнаружилось, что спиртного больше нет, а все участники считали, что до полного счастья им еще далеко. Мгновенно появилось предложение смотаться в ближайший леспромхозовский поселок, до которого было километров девять-десять, и добровольцами на этот подвиг оказались все, тем более что лошади на колонне были.

Пришлось вмешаться мне. Отправляться верхом на лошади пьяному человеку при тридцатиградусном морозе было, по-моему, безрассудной затеей, но отговорить от этого разгоряченную компанию мне не удалось. Безо всякого желания я заявил, что поеду сам, и мое заявление было встречено с бурей восторга.

Буквально через три минуты мне подвели оседланную лошадь, и я помчался галопом в желанном направлении. А еще минут через пять я понял, какую большую ошибку я допустил. Я сел в седло в обыкновенных суконных брюках, и, по-моему, любой человек догадался, что может в первую очередь замерзать у человека, сидящего враскорячку в седле. Вот так было и со мной, и у меня постепенно стала зреть мысль, не приведет вот этот тридцатиградусный мороз к прекращению славной казачьей фамилии. Возвращаться было поздно, и я пытался хоть немного подогревать опасное место, как-то подтыкая под него полы полушубка, которые уже через полминуты выскакивали оттуда.