Алексей Горбачев - Последний выстрел. Встречи в Буране

Уже изрядно подвыпивший и даже несколько оскорбленный непочтительным к себе отношением, Игнат Кондратьевич заговорил вдруг о прошлой войне, стал упрекать, что вы, дескать, молоды-зелены, и вам неведомо то, что выпало на нашу солдатскую долю.

Сидевшая рядом с Михаилом Петровичем Феня с улыбкой шепнула:

— Сейчас папа расскажет, как взял в плен немецкого генерала...

Отец расслышал шепоток дочери и раззадорился:

— А что? И расскажу! Вы ноне только в книжках читаете да в кино видите, как мы этому самому немецкому зверю вязы крутили, а мне случалось и генералов брать. Вот было однажды...

— Что ты все про своего генерала, — невежливо прервал тестя Иван Петрович. — Взял одного, а рассказываешь двадцатый раз.

— Про хорошее дело и двадцать первый не грех послушать, — обиженно возразил Игнат Кондратьевич.

— Ваши хорошие дела давно были, теперь о наших говорить надо, — не унимался Иван Петрович. — Подумаешь, генерал... Да что мне генерал? Вон соседним совхозом кто командует? Бывший генерал. А хозяйство у кого побогаче? Вот и выходит, что с генералом я на одной дорожке стою!

— Смотри, Иван Петрович, а то попадешь, как тот немецкий генерал, — поддел хозяина Синецкий.

— Об меня зубы поломаешь!

— Зубы разные бывают...

— Всякие видывал!

— Ну, завели волынку, — вмешался Игнат Кондратьевич. Раз уж ему не дают поведать за столом какую-нибудь историйку о пленном немецком генерале, он тоже помешает зятьям, не даст им развернуться в споре. — Давайте-ка выпьем за здоровье гостя дорогого. Ну, Михаил Петрович, как это говорится: дай бог не последнюю, катись, водочка, сладкой капелькой.

— У тебя-то, папаша, водочка, а у гостя что? Красненькое... Налить брату стакан «Столичной», — полушутя распорядился Иван Петрович.

Синецкий засмеялся.

— Доктора к спирту приучены, а ты «Столичной» пугаешь.

— И спирт найдется! Ну-ка, Фрося, принеси пузырек, — потребовал Иван Петрович.

— Что ты, Ваня, не нужно, — отказался покрасневший гость.

— Ты, Миша, не тушуйся. Для тебя все найдется. Что пожелаешь, то и будет. Для тебя отказу нет!

— Только тебя одного и слышно за столом, — упрекнула Фрося мужа. — Дай другим слово сказать.

— Разве не даю? Пусть говорят. — Иван Петрович подсел к брату, обнял его за плечи. — Спасибо, что приехал. Доволен я. Рад.

— Только не очень-то поддавайтесь, Михаил Петрович, иначе затаскают вас по полям, — шутливо предупредила Феня.

— Ишь ты, советчица нашлась. — Иван Петрович убрал руки с плеч брата. — Ученому человеку тоже не зазорно поглядеть, как хлебушко добывается... Начинаем завтра. Выйдем лавиной. Покажем класс!

— Показывать — мастера-а-а, — усмехнулся Синецкий.

— И что ты, своячок милый, все шпильки мне подбрасываешь? Или не видел, как работа идет? Или не нравится?

— Стоп, машина, — опять вмешался Игнат Кондратьевич. — Идет Дмитрий Романович!

Иван Петрович встал навстречу вошедшему.

— Милости прошу к нашему шалашу, дядя!

— Сюда садись, дядя Митя, — суетливо пригласила хозяйка, уступая свой стул.

— Иду мимо, носом повел и дух учуял, — с какой-то виноватой улыбкой сказал он, кивая на стол.

Игнат Кондратьевич тут же подковырнул:

— Понятное дело, твой нос на двоих рос, одному достался...

Дмитрий Романович степенно сел за стол. Когда его познакомили с виновником нынешнего торжества, он осторожно, будто боясь раздавить, пожал руку доктору, улыбнулся и похвалил:

— Вот это хорошо, что приехали... К нам в старину даже сам Лев Николаевич Толстой наведывался кумыску попить, знатный когда-то был кумыс в Буране, далеко славился. Теперь забыли, не делаем, а зря...

— Эк, вспомнил старину, — мотнул головой хозяин.

Дмитрий Романович колко глянул на него своими зеленоватыми, узко поставленными глазами.

— Больно редко вспоминаем...

— Ты, Дмитрий Романович, хоть ради гостя надел бы свою Золотую Звезду, — сказал Иван Петрович и, обращаясь к брату, сообщил: — Он единственный у нас Герой Социалистического Труда, знаменитый пастух, наша гордость.

— Не надо, Ваня, — с непонятной досадой отмахнулся

Дмитрий Романович.

— Почему не надо? Чудак ты, — упрекнул хозяин и громко провозгласил: — Выпьем за Героя!

Михаил Петрович увидел, как нахмурилось обветренное, худощавое лицо пастуха, как задрожала его рука, выплескивая из рюмки водку. И еще он заметил, что даже Игнат Кондратьевич, который раньше, прежде чем выпить, говорил «дай бог не последнюю, катись, водочка, сладкой капелькой», сейчас молча и торопливо опрокинул рюмку в рот.

В боковушке-спаленке Михаил Петрович разделся, потушил свет и утонул в мягкой пуховой перине. От холодноватых шуршащих простыней приятно пахло рекой. «Царская постель», — удовлетворенно подумал он, в мыслях сравнивая дом брата с той комнатушкой в большой коммунальной квартире, где жил сам. Да какое может быть сравнение! Здесь — уют, семейный очаг, а там — холостяцкая железная койка, взятая из больницы еще в первый год работы, письменный стол, заваленный бумагами, два старых книжных шкафа, пара стульев... Кажется, единственным украшением в его комнате был дорогой телевизор, на котором стоял подарок Тамары — ее фотография в рамке. «Если меня нет на экране, я все равно буду смотреть на тебя», — говорила она, вручая снимок.

Один раз в неделю, по пятницам, к Михаилу Петровичу приходила его операционная сестра, Вера Матвеевна Косарева. Она произносила свое обычное «эвакуируйтесь» и начинала уборку в комнате. Никаких возражений Вера Матвеевна не признавала, ни с какой самой срочной домашней работой доктора не считалась, даже не брала во внимание того, что он по натуре своей был человеком опрятным и беспорядка дома не допускал. На первых порах Михаил Петрович пытался доказать: в комнате чисто, сам прибирал. Но Вера Матвеевна упрямо заявляла:

— Здесь нужна женская рука.

Убедившись в бесполезности возражений, он безропотно выходил на кухню или во двор и ждал, пока сестра закончит свое дело. Примерно через полчаса Михаил Петрович возвращался, и они садились пить чай. Такое чаепитие тоже было узаконено, и доктор специально покупал любимое Верой Матвеевной клубничное варенье. Чаевничали они почти всегда молча, а если и говорили, то только о больнице, о больных, о прошлых и будущих операциях.

Всякий раз, глянув после уборки на телевизор, Михаил Петрович замечал: опять исчез Тамарин портрет. Это Вера Матвеевна упрятала его куда-нибудь подальше, с глаз долой. Проводив сестру, он находил фотографию, водружал ее на старое место, и до следующей пятницы снимок незыблемо стоял на телевизоре.

Михаил Петрович знал, что операционная сестра терпеть не могла Тамару. Она все чаще и чаще твердила: «Еще успеете надеть хомут на шею, вам наукой заниматься надо, а не пеленки стирать». Вера Матвеевна была глубоко убеждена в том, что доктор Воронов — человек особенный, для науки рожденный. Должно быть, во имя этой науки она зорко оберегала его мужскую свободу и каждую женщину, проявлявшую к нему хоть малейшее любопытство, считала своим личным врагом...