Евсей Баренбойм - Доктора флота

Еще не рассвело, как Васятка со своим напарником Гаврилычем заняли позицию за подбитой «тридцатьчетверкой». Гаврилыч в напарники напросился сам. Он почти земляк, красноярский.

— Я солдатской каши много съел. Еще с финской воюю. И немецкую суку повидал. Знаю повадки. Бери, паря, не ошибешься.

— Ладно, — сказал Васятка. — Попробуем.

Утро выдалось необыкновенно тихое. Белые клочья тумана окутывали землю, висели в ветвях поредевшей от артобстрелов березовой рощицы справа, покрыли пеленой передний край. Казалось, что усталая от кровопролитных боев земля прикрылась одеялом и решила отдохнуть.

Весь день они пролежали в окопе, присматриваясь к каждому бугорку на нейтральной полосе, но ничего подозрительного обнаружить не могли. Вдали на возвышенности стояли замаскированные черные крупповские пушки, то и дело в ходах сообщений появлялись немцы — то в бумажных фуфайках, то в серых шинелишках. Несколько раз Гаврилыч, находясь на запасной позиции, поднимал каску, как бы приглашая противника стрелять, но никто не стрелял.

— Может, и нет никаких снайперов впереди, — сомневался Гаврилыч, и его простуженный хриплый голос старого курильщика сипел, как плохо смазанная дверь. — Только мерзнем, паря, зря.

Когда стемнело, вернулись в роту злые, раздосадованные. Поужинали и завалились спать. Утром заняли позицию снова. Примерно часа через два Васятка и Гаврилыч почти одновременно увидели, как над траншеей врага поднялась каска и медленно поплыла по окопу. Первое желание у обоих — немедленно стрелять. Рука сама потянулась к спусковому крючку. Но почему каска так неуверенно раскачивается?

— Как думаешь, Гаврилыч, пальнуть?

— Погоди, Василий. Заманивает нас. Хочет, чтоб выдали свое место.

Около полудня в нашей траншее был ранен еще один неосторожный сержант. Он едва приподнялся над бруствером, как тотчас же получил пулю в лицо. По быстроте выстрела можно было предположить, что снайпер находится где-то прямо перед ними. Но где?

Второй день закончился так же безрезультатно, как и первый. И снова они лежали вдвоем в окопчике и внимательно наблюдали за противником. Впереди, метрах в двухстах, подбитый танк. Под ним гладкий снег. Внутрь танка опытный снайпер почти наверняка не станет залезать. Слишком заметный ориентир. А вот это что за бугорок левее танка? Надо проверить. Васятка снял варежку и медленно поднял ее над окопом. Никто не стрелял. Минут через двадцать он повторил маневр снова. И снова противник никак не хотел показывать себя.

— Хитрован, — прошептал Гаврилыч, и на плоском носу его появились мелкие, как бисеринки, капли пота. — Бережется, сука.

— Давай, Гаврилыч, сменим позицию, — предложил Васятка. — Ты в воронку ползи и оттуда подразни его. А я в окопчик.

— Лады, — согласился Гаврилыч. И Васятка подумал, что правильно сделал, взяв себе в напарники этого пожилого, годившегося ему в отцы солдата. — Только похарчить бы сначала надо.

После обеда, когда яркое солнце начало медленно склоняться к горизонту, над позицией Васятки образовалась тень, зато на бугорок упали солнечные лучи. И сразу же на бугорке что-то блеснуло. Оптический прицел или стекло?

По сигналу Васятки Гаврилыч стал медленно поднимать над собой каску. Грянул выстрел. Старый солдат, как хороший актер, высунулся из окопа, громко вскрикнул: «Ой, очонки!», взмахнул руками и повалился на дно. На считанные мгновения немец неосторожно показал из окопа часть головы. Этого оказалось достаточно. Васятка выстрелил. Голова фашиста исчезла. Зато оптический прицел продолжал блестеть, пока не спряталось солнце. На счету Васятки это был шестнадцатый убитый враг. А два дня спустя на слете снайперов дивизии сам комдив прикрепил к его гимнастерке медаль «За отвагу».

Восемнадцатого ноября газеты напечатали обычную в последние дни сводку Совинформбюро: «За истекшие сутки наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика», сообщили о присвоении звания генерал-полковника Пуркаеву, о юбилейной сессии Академии наук, а девятнадцатого ноября началось долгожданное наступление.

Утро в тот памятный день выдалось сырым, пасмурным. Влажные клочья тумана отгородили противника плотной завесой. С неба падал и медленно таял крупный тяжелый снег. В глубокой траншее собрались все бойцы роты. Они были возбуждены, громко говорили, непрерывно курили. Акопян внимательно наблюдал за стрелкой часов. До начала артподготовки оставалось пять минут. Миша стоял вместе со всеми, но участия в общих разговорах не принимал.

Многое сейчас было не таким, каким он ожидал, и ощущения не такие, какие ему представлялись раньше. Еще вчера он твердо решил, что по сигналу атаки первым без колебаний бросится вперед, что будет стрелять, колоть, а если придется, душить собственными руками немцев, так сильно он их ненавидел. Сейчас же, за пять минут до наступления, он чувствовал внутри себя беспокойство, смятение. Одно желание переполняло его — любыми путями остаться на месте под защитой невысокого, но спасительного бруствера. Это был страх перед предстоящим сражением, атакой, первым боем в его жизни.

«Зачем мама баловала меня, охраняла от тяжелой работы, запрещала прыгать с парашютной вышки, не пускала в пионерский лагерь, чтобы я, не дай бог, там не простудился, не заболел? — с досадой думал он. — Неужели родители не предполагали, что мне придется оказаться перед тяжелым испытанием, ведь у нас дома часто говорили о близкой войне». Он вспомнил, как Алексей Сикорский рассказывал, что с детских лет по утрам делал ледяное обтирание, физзарядку, спал зимой при открытой форточке, ел грубую пищу. Наверняка он не испытывал сейчас той внутренней дрожи, того унизительного страха, что испытывает он, Миша.

На миг ему показалось, что нет никакой войны, что сейчас прозвенит долгожданный звонок, он сбежит по лестнице, выйдет из школы на улицу и пойдет домой, где его ждут отец и мать. Пойдет с тем легким и радостным сердцем, с каким всегда возвращался после занятий в школе…

Воспоминания длились недолго. Он обратил внимание, что наступила тишина. Та неожиданная, странная, тревожная тишина, словно ты лег отдохнуть на рельсы и вот-вот появится рядом огромный тяжелый железнодорожный состав.

Ровно в половине восьмого утра тишину внезапно разорвал мощный рев. Это был первый залп полка тяжелых гвардейских минометов. Они стреляли термитными снарядами. Потом в канонаду вмешались голоса стопятидесятимиллиметровых гаубиц, тысячи других орудий и минометов. Этот гром был так силен, что хотелось заткнуть уши и лежать, не двигаясь, ожидая, пока он стихнет.

Завеса тумана сделалась желтовато-багровой, понемногу стала редеть, раздираемая небольшим ветром. Раздался сигнал к атаке. Двинулись вперед танки. Орловский первым выскочил из окопа, закричал: