Григорий Мещеряков - Отыщите меня

— Павлуша, изволь откушать, пора нам перекусить. Меня зови Анисимей Фадеевич или просто дед Анисимей…

Тут он достал завернутые в тряпицы сало и лук. У Павла в котомке были любимые оладьи и сухая колбаса. В кармане лежали два ножичка, которые перед самым отъездом Павел наточил и вложил в ножны. Дед Анисимей взял ножичек и стал ровно нарезать сало вместе с твердой опаленной свиной кожей. Потом повертел ножичек в руках.

— Изволь знать, вострый, как бритва, видать, большой умелец мастерил. — И он стал медленно жевать пищу своим почти беззубым ртом.

Закончив еду, дед Анисимей собрал крошки на ладонь и осторожно отправил их в рот. Завернул все свое аккуратно в тряпицу и сунул обратно в мешок. После этого завязал котомку Павла красивым узлом и медленно обвел взглядом вокруг. Наконец, повернувшись в сторону паровоза, перекрестился три раза.

— Ты что, анафемский сын? — вдруг строго спросил дед Анисимей своим басом. Павел даже испугался его, но тут же понял и перекрестился сразу обеими руками. Получилось несуразно и бестолково.

— Дурень ты и дурень, Павлуша, — вздохнул дед Анисимей, — одно слово безбожник…

Говорил он без зла и обиды в голосе, через минуту прислонился к мешку и принял совсем благообразный вид. Потом старик расспрашивал Павла, кто он такой, откуда и почему вдруг так срочно в Бозулук должен ехать. Павел рассказывал без подробностей, не врал и не фантазировал. Однако дед Анисимей удивлялся и восклицал:

— Извольте знать, сколь любопытно!

Позже, о чем-то поразмыслив, он вдруг спросил:

— Так чьи же вы тогда подданные и граждане чьего государства?

Павел ответить не мог, он просто не знал.

Солнце приблизилось к горизонту и быстро, прямо на глазах, садилось. Оно светило сейчас очень ярко и совсем не грело. Наступила ночь, стало темно и немного страшно. Вскоре показались огоньки, которых по мере приближения становилось все больше и больше. Наконец они рассыпались по всему черному пространству.

— Челом не бить, а Челябе быть! Слыхал такую прибаутку? Изволь готовиться к пересадке…

В слабом свете городских огней зашевелился народ на крышах. Поезд остановился не у вокзального перрона, а раньше, у стрелки, перед красным светофором. Стуча и топая по крыше, люди спускались вниз. Дед Анисимей одной рукой держал свой мешок, другой помогал Павлу, чтобы он не сорвался со ступенек. Через минуту они уже были на земле и под ногами хрустел мелкий шлак. Оставив Павла караулить мешок и наказав дожидаться на этом месте, дед Анисимей куда-то исчез. Поначалу было страшно одному стоять. Но никому ни мешок, ни котомки, ни сам Павел не были нужны, темные фигурки как появлялись, так и исчезали в полумраке стрелочных фонарей, в которых горели обыкновенные стеариновые свечки.

— Следовать изволь за мной и не отставай, — сказал негромко дед Анисимей, появившись из темноты и быстро взваливая мешок на спину. Долго шли вперед к станции, пролезали несколько раз под вагонами у самых колес. Наконец вышли к какому-то слепому поезду. В окнах вагонов не было света. Поезд этот уже до отказа забит пассажирами. Они висели на подножках, теснились между вагонами, сидели на крышах. Дед Анисимей не хватался за подножки и не стучался ни в одну плотно закрытую дверь, а, пройдя несколько вагонов до самой середины состава, остановился и сбросил мешок со спины. Посмотрел вверх, повертел головой и вдруг сказал:

— Изволь, Павлуша, опять лезть на крышу. Старайся поосторожней да проворней, пока нет милиционера, а то нам иначе не уехать, и никакой документ твой не поможет.

Второй раз забраться на крышу Павлу было проще. Свет падал отовсюду, но был тусклым и выделял только стрелки, отдельные вагоны и часть длинных составов. Светили электрические лампочки на высоких столбах да низкие квадратные фонари. Паровозы выбрасывали перед собой на рельсы яркие лучи. Люди на крыше молчали, изредка переговаривались шепотом и ждали отхода поезда. Невдалеке расположились знакомые попутчики, те самые два старика с бородами и в полушубках, которых Павел видел днем на пути к Челябинску. Поезд медленно, почти незаметно, тронулся, с трудом набирал скорость.

— Слава богу, поехали, — перекрестился дед Анисимей, — не застряли, господи всевышний, до утра. А ведь могли бы, потому что Челябинск — мудреный перекресток. Истый крест на земле, как пуп, на все четыре горизонта. На севере — Свердловск, на юге — Оренбург, с востока — Курган родной, а к западу — Башкирия. Куда изволишь, туда и свернуть можно. Право, путаницы здесь в нынешние времена многовато, и заблудиться бедному человеку раз-два и готово. Но мы с тобой посмышленее, потому не на юг едем, как надо бы, а на север, до Уфалея или Каслей…

И старик принялся негромко растолковывать, как легче им доехать до Бозулука. Павел ничего не понял, но не переспрашивал, чтобы окончательно не запутаться в городах и поездах, которые называл дед Анисимей.

— А теперь приляг да вздремни, Павлуша… Утро вечера мудренее…

— Да проснись же! Ну вот, наконец-то, слава богу! Неприятность тут назревает, давай-ка переместимся в сторонку, — зашептал дед и переполз чуть подальше.

Павел, держа котомку, последовал за ним, прижался к крыше. Легкая дрожь пробегала по телу, то ли от холода, то ли с испуга. Где-то у горизонта слабо светлело небо, как будто солнце выбиралось из далеких и темных глубин. Павел с дедом Анисимеем оказались невдалеке от стариков с мешками. В тусклом свете зари можно было рассмотреть, что происходило на крыше. Люди тревожно сидели пригнувшись, боясь встать, пошевелиться. По обоим торцам крыши стояли в рост два высоких парня. Одеты они были в темные рубашки, подпоясанные широкими ремнями, на головах фуражки, какие носили фэзэушники. Каждый угрожающе держал на вытянутой руке нож. Третий, тоже с ножом, ходил по крыше, отбирал вещи, потрошил чемоданы и сумки, выворачивал карманы, развязывал котомки, запускал руку за пазуху и с силой вырывал деньги или узелки. Проделывал все это смело, грубо и быстро. Когда кто-то приподнимался, то на торце сразу же два-три раза топали по крыше ногой:

— Цыц!

Люди от страха перед грабителями затихали и прижимались к крыше. Но иногда слышалось:

— Что же это вы, сынки, делаете…

— Цыц!

— Неужто у вас жалости нет…

— Цыц!

— Да разве ж можно бедноту-то грабить…

— Цыц!

Другие молчали, не просили, не подавали голоса. Беззащитные, они подчинялись безропотно, и каждый с ужасом ждал своего череда. Кто-то разделся до кальсон, лишившись пиджака, брюк, рубахи, и снова сел на свое место. Поезд мчался вперед, не сбавляя хода. Чуть прибавил рассвет, и уже можно было лучше рассмотреть происходящее. Дед Анисимей сидел съежившись, словно готовился к какому-то решительному действию. У грабителя, что ходил по гребню крыши, мешок был уже наполнен. Он передал его одному из своих и вернулся. На этот раз он оказался рядом с Павлом. Резко выдернув котомку, перебросил ее своему приятелю. Тот повесил ее через плечо. Павлу хотелось жалобно попросить, чтоб он вернул узелочек, в котором лежит письмо, но страх лишил его голоса. Пусть возьмет вместе с котомкой всю еду и деньги, только вернет письмо. Павел ждал, что вот сейчас за него заступится дед Анисимей, но тот затаился и молчал.