Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!

— Хотим скорее вернуться на родину и попасть на фронт.

На лице папы вновь мелькает тень улыбки.

— А вас много здесь?

— Много.

— Как вы добрались на эту сторону Тибра, в Ватикан?

— Пешком.

— О-о!.. Ведь от виллы Тан сюда путь неблизкий…

Пий XII что-то прошептал кардиналу, склонившемуся к нему, и поднялся. Служители принесли черную, полированную шкатулку. Папа сделал шага два вперед, достал из шкатулки четки и свой миниатюрный портрет. Отдал Колесникову и непроизвольно протянул руку для целования. Леонид, разумеется, не понял смысла его жеста, а папа удачно вышел из неловкого положения, пригласив подойти Таращенку поближе. Так он одарил и всех остальных партизан четками и изображениями собора Святого Петра и других католических святынь.

Обратный путь они проделали в огромных, комфортабельных автобусах, которые любезно предоставил им папа Пий XII. Они кружили по самым красивым улицам и площадям Рима. Смотрели во все глаза, делились впечатлениями, смеялись и пели.

…Ночью от раны, полученной в последнем бою под Монтеротондо, у Леонида поднялась температура. Утром вызвали машину и отправили его в Центральный госпиталь, где он провел целую неделю.

А в это время Антон с товарищами вдосталь нагляделись на Рим, побывали в Монтеротондо и Палестрине, навестили могилы, где остались лежать незабвенные однополчане. Часами сидели с друзьями-итальянцами. Москателли теперь стал еще шумливее и разговорчивее. Дуэлия изменилась. Пропала мальчишеская резвость. Она теперь и характером — тихая, задумчивая — очень походила на покойную Джулию.

Альфредо Грасси с бойцами из своего отряда мечтал пробраться на Север, в родную Лигурию, где все еще зверствовали немцы, и очень жалел, что не пришлось ему попрощаться с «компаньо Леонидо».

В конце недели Антон и Петр заявились в госпиталь. У обоих рот до ушей.

— Одевайся, командир! — враз зашумели они. — Собирай вещички! Едем в Россию. В Рим прибыло наше военное представительство…

— Домой!..

Вскоре их привезли в Неаполь, где во временном лагере ожидали отправки на родину сотни бывших военнопленных. Сборы в далекий путь. Несколько большеглазых мальцов, норовящих зайцем попасть в Россию. Жарко. Дни тянутся томительно долго. А сердце, а мысли уже давно в родной стране, на родимой земле…

Наконец в порт прибывает гигантское десантное судно. На следующий день, взяв на борт две тысячи советских людей, корабль выходит в море. Прощай, Италия… Чао, Рома!

Из Каира они попали в Багдад. Оттуда в Тегеран, где их встретили советские представители. Еще несколько дней — и самый знойный порт Каспийского моря Бендер-Шах.

— Друзья, я вижу берега Родины! — закричал Петр Ишутин, чьи глаза после гибели Джулии надолго потеряли былой блеск и былую жизнерадостность.

— Скоро и увидим, и ногою ступим на родной берег, дружище!..

Пароход взял курс на северо-запад.

Так подходили к концу странствия, продолжавшиеся два месяца, а вернее сказать, два с лишним года, полных мук, тяжких испытаний и потерь.

Утреннее солнце всходило за спиной, там, у иранских берегов, впереди же, сквозь туман, пронизанный отлогими лучами, наметились очертания большого города.

— Баку…

— Родина…

— Отчая земля…

Двое налегли на поручни, перегнулись, глядя вперед так, что кажется, вот-вот свалятся за борт, и переговариваются негромко:

— Ну, думал ли я когда, что репатриантом вернусь в родную свою страну?

— С войны, брат ты мой, люди по-всякому приходят. У одних вся грудь в орденах, у других тело битком набито осколками да пулями.

— А в моем сердце столько боли… С каким лицом покажусь я детям своим?

— Без пленных, Иван Иваныч, ни одна война не обходилась…

— Ты что, уж не думаешь ли этим свой плен оправдать?

— Да не оправдываю я. Но не по собственному желанию я попал, и ведь любая смерть, тебе ли это объяснять, Иван Иваныч, была бы легче того ада, какой мы перенесли у немцев…

— Это так, конечно. Однако, как вспомню я эти два пропавших впустую года, сердце разрывается. Люди воевали, а мы… Эх, спать по ночам не могу!..

— Понять бы нас должны, Иван Иваныч…

— Возможно, и поймут, и простят, и все же нам не вернуть этих пропавших зря двух лет…

— Прошлого не воротишь, но ведь и впереди еще жизнь есть, Иван Иваныч…

— Да, конечно… Как сойду на берег, сразу попрошусь на фронт.

— Все попросимся. И будем драться до последней капли крови!..

— До победы!..

Послушал Леонид разговор двух незнакомых солдат и словно бы ростом поменьшел. Но скоро он опять выпрямился. Ведь на них ни пятнышка черного нет. Они всегда и везде оставались бойцами, верными присяге…

Баку быстро плывет навстречу.

Родные берега, отчая земля… Есть ли на свете слово прекраснее слова — Родина!.. По травке ее бегал в детстве, оседлав гибкую лозину, по рекам ее плавал вперегонки с рыбами, кувыркался летним утром на свежескошенном сене. Дарившая и радость и печали, праздничная в дни свадеб и горькая в дни похорон, но единственно любимая земля…

Через час пароход вошел в бухту. На берегу людей видимо-невидимо. Никому невдомек, что бы это могло значить, — ведь никто из них не сообщал своим, когда и куда они прибудут…

Но что бы там ни было, сейчас Леонид сбежит по трапу, прижмется щекой к родимой земле и оросит ее жаркими слезами. И всё: все страдания, унижения, голод и холод — останется позади. Сегодня же он помчится на почту и пошлет телеграммы матери и Маше — всего из трех слов. «Жив, здоров. Ждите!» А потом… Потом им выдадут гимнастерки с погонами, вручат оружие и — на фронт. За пятерых, за десятерых будет он драться там. Не сотрет пота со лба, ни на минуту автомата не выпустит из рук, покуда не ворвется в Берлин и не отправит в преисподнюю последнего фашиста! За однополчан — и за тех, кто погиб в первый час войны, и за тех, чье сердце перестанет биться в минуту, когда отгремит последний залп. За разрушенные города, за разбитое счастье, за мечты и за любовь, спаленные огнем войны в самом расцвете. Он отомстит за все, за всех…

Пароход причалил. Партизаны — колесниковцы и бойцы «Молодежного римского отряда» — выстроились рядом на палубе и торжественно запели «Интернационал». К ним присоединились тысячи голосов.

Только что недвижный, дремотный, словно озеро, поросшее кувшинками, Каспий вдруг нахмурил чело, выплеснул на берег белопенную волну.

— Похоже, что к ночи шторм разыграется, — заметил один из матросов у трапа.

— А нам теперь никакие бури не страшны! — воскликнул Колесников и сбежал на берег, опустился на колени. Приник губами к отчей земле:

— Здравствуй, Родина — дом мой родной!..

1965–1968, Уфа