Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!

Первые сообщения Леонида о делах, творящихся в лагере, о настроениях и думах пленных Зепп выслушивал небрежно, с надменной улыбкой, которая, когда он получил повышение, снова то и дело мелькала на его устах. Потом он одобрительно закивал головой, приговаривая «гут, гут!». А дальше заметно ослабил вожжи, стал посылать Леонида с мелкими поручениями в город. Но чувствует Леонид, что немец ему не доверяет, да и сам он не доверяет напускному добродушию Зеппа. Началась игра в кошки-мышки…

Бывая в городе, Леонид не упускал случая, чтобы, хоть по крохам, собрать нужные ему сведения. Запоминал, какая дорога куда ведет, как далеко до крупного лесного массива. Осторожно разузнавал, где расположены ближайшие вражеские гарнизоны, жадно ловил слухи о партизанах.

В ту пору о планах побега знали даже не все члены дружины. Опасались, что горячие головы, вроде Дрожжака, могут сорвать все дело.

А балтийская весна не спешила. Вдруг опять похолодало, и пленным стало казаться, что никогда-то не просохнут затопленные талой водой луга и овраги, никогда не распустятся смолистые, клейкие почки и не оденутся деревья в зеленый убор. Медлительность весны вывела из себя даже Таращенку, обычно такого невозмутимого.

— У нас в Сибири зима так зима, лето так лето, — посетовал он. — Весна, коль придет, так уж прет напролом, будто потоп. А здесь… Тьфу!.. И зима хлипкая, и весна пугливая, вроде зайчишки.

И наконец весна явила себя во всей красе. За день-два зазеленели деревья, птицы запели — страстно, звонко. Со стороны города беспрестанно доносился переклик петухов, где-то гулко ухали лягушки. Прошла первая гроза, умыла землю, очистила ее от следов междуцарствия.

Леониду теперь казалось, что до свободы рукой подать, что она ждет их где-то рядом, за вон тем перелеском, и он целый день ходил в радостном возбуждении. Исподволь, всяческими способами прощупывал, чем дышат пленные. И выяснилось, что у всех одно желание — свобода. Даже на устах безнадежно больных, обреченных было одно слово — свобода.

Были, разумеется, и такие, что робели, колебались, вспоминали про неудачную попытку Дрожжака и ее мучительные последствия.

— Деды еще сказывали: смелость города берет, — говорил таким Леонид. — Стопроцентной гарантии дать не можем, конечно, однако все продумано до мелочей…

Опасаясь, что разговоры насчет свободы и побега дойдут до Зеппа, он сам рассказал о них немцу.

— Между пленными, господин Зепп, ходят разные слухи, — начал он, стараясь смотреть тому прямо в глаза, но капитан, по обыкновению, откинулся на спинку музейного кресла и зажмурился.

— Что это за слухи?

— Кое-кто, похоже, о побеге подумывает.

— О побеге? — Зепп широко раскрывает глаза и выпрямляется. — Кто подумывает? Когда собираются?

— Во второй половине июня, как трава подрастет.

— Гут! Вот тогда-то, в самую последнюю минуту, я и прихлопну их, как мышей в мышеловке. Разделаю — родная мать не узнает. Но ты толком разнюхай и поточнее скажи.

Очень довольный полученной информацией, Зепп налил Леониду граненый стакан шнапсу. Пришлось выпить. Если каждый раз забирать с собой, немец может заподозрить неладное.

Стало быть, Зепп будет ловить их в середине июня, а они уйдут раньше на целый месяц. До той поры надо уговорить всех пленных и подготовить все для того, чтобы предприятие увенчалось успехом.

Почему же Колесников, рискуя головой, добивается, чтоб все и вместе?

Дело вот в чем. Желая пресечь любые попытки к бегству, Зепп, посоветовавшись в штабе с Туффом, ввел такой порядок: все пленные были разделены на группы по десять человек. Каждая десятка имеет старшого. Если кто-нибудь попытается бежать или совершит другой тяжелый проступок, старшому всыплют сто плетей и час продержат, подвесив за ноги. Если убегут двое, двести плетей и два часа… То есть адские муки и смерть.

Стало быть, если из лагеря вырвется большинство пленных, но останется человек пятьдесят — шестьдесят, не пожелавших рисковать, Зепп и в самом деле разделает оставшихся так, как умеют это делать по-настоящему преданные офицеры фюрера.

Однако Колесников и его друзья понимали и всю опасность слишком продолжительных разговоров на эту тему. Дрожжак как-то даже сказал:

— Не хотят, как хотят. Именно среди таких трусов Косой вербует стукачей, пусть себе остаются здесь, коли нравится.

Но Леонид не согласился, наотрез сказал:

— Мы не можем добиваться своей свободы, ступая по трупам товарищей. Права не имеем.

— Что же делать теперь?

— Объяснить, убедить всех. — А как быть с больными?

— К каждому прикрепить звено из тех, кто повыносливее.

На уговоры и убеждения ушла еще неделя. Тех, в чьей надежности имелось хоть малейшее сомнение, припугнули, приставили к ним верных людей, наказав глаз не спускать. Теперь вроде бы удалось достигнуть единодушия и разработать окончательный план побега, а точнее сказать — восстания. Вечером в воскресенье, когда немцы налижутся шнапса и начнут веселиться, примерно за полчаса до отбоя в бараке вспыхнет пожар. Сажин и Муртазин подымут панику. В самый разгар суеты и шума группы, возглавляемые Колесниковым, Таращен-кой, Ишутиным и Скоропадовым, бросятся на часовых, охраняющих зону. Солдат, веселящихся в караулке или дрыхнущих в ожидании своей смены, возьмут на себя остальные. Дрожжак с первых же минут выведет из строя связь и сигнализацию. При удачном исходе первой части операции пленные кинутся врассыпную по указанным заранее маршрутам, а группы, разоружившие часовых, останутся в арьергарде в качестве прикрытия. В лагере немцев не так много, и, следовательно, отбиться от них будет несложно.

Стало быть, в воскресенье, в десять тридцать вечера. Все взвешено, выверено до секунды. Разнести зону — задача вполне посильная. Настоящая опасность и трудности ожидают потом, когда в погоню за ними пошлют военную часть и подымут тревогу по окрестным гарнизонам. Все оружие, какое имеется в лагере, непременно надо захватить с собой. Итак, послезавтра, в десять тридцать вечера…

И вот настал долгожданный день.

В воскресенье, как правило, на работу не гоняют. Однако выходной день для пленных оказывается беспокойнее и хлопотливее обычных дней. Начальство объявляет генеральную уборку. Пыхтит народ, не присаживаясь ни на минутку, моет, скребет, подметает. Зепп требует, чтоб все блестело, как языком вылизанное, смотрит, чтоб каждая травка была выполота, дорожки посыпаны песком, заново покрашены сторожевые будки. Затем, оставив пленных в чем мать родила, начинают тягостный, продолжительный и абсолютно бесполезный для людей саносмотр…

Но в это воскресенье не было ни хлопот с уборкой, ни унизительных процедур. До полудня пленные были предоставлены самим себе, делали, что хотели. И они нашли себе занятие: надрали чистые полоски из «Фелькишер беобахтер» и, понимая, что многим из них, может быть, не удастся дожить до завтрашнего утра, писали на газетных обрывках свои адреса. Передавали друг другу, чтобы тот, кто доберется до наших, сообщил родным об их судьбе.