Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!

А в полдень — что за диво! — раздалась команда строиться на обед. Как же это понимать? До сих пор их кормили лишь дважды в день — утром и вечером. Или совсем уж плохи дела у немцев? Или наши устроили им где-нибудь новый Сталинград? А может, союзники наконец-то второй фронт открыли?.. Покормили наспех и дали пять минут сроку на то, чтобы собрать свое барахлишко и построиться во дворе перед бараком. Зепп, постукивая стеком по блестящему голенищу, не унимаясь, орал: «Шнель! Шнель!..» Никто ничего не знает. Спросить бы у Отто Гиппнера, да почему-то в последние дни его совсем не видать. Худо, если пронюхали о его человечном отношении к пленным…

Состоялась позерка. Все оказались на месте, встрою. Зепп с довольной улыбкой на роже повернулся к Труффелю и что-то сказал. Со стороны станции донесся паровозный гудок. Распахнулись ворота, и фельдфебель с бесцветными глазами скомандовал: «Марш!»

Чуть ли не бегом пригнали пленных на станцию. Здесь их, не дав опомниться, затолкали в ободранный вагон длинного товарного состава. Было ясно, что в этом вагоне совсем недавно перевозили скот. Смрад стоял невообразимый. Со скрежетом задвинулись двери, щелкнули замки, пронзительно и протяжно просвистел паровоз.

Одни убивались, думая о том, что так нежданно, так случайно и глупо пошла прахом мечта о побеге. Другие гадали: куда их везут? Железная дорога отсюда идет в трех направлениях. На запад — в Таллин, на восток — в Нарву и на юг. Поначалу они даже не смогли разобрать, в какую сторону идет поезд — на юг или на запад. Но все молили об одном: только бы не в Германию. Тогда на неведомые сроки отодвинутся надежды на свободу. Да и доживут ли они до нее? Когда же настанет она, свобода?

«Аннушка, прощай, моя Аннушка!» — приговаривал и молча плакал Иван Семенович, а Леониду все мерещилось, что на какой-то станции с мальчишками около и с дочкой на руках стоит Маша и ждет его — все глаза проглядела. Петр Ишутин тихонько напевал какую-то песню, Ильгужа читал наизусть письма своей Зайнаб.

А «эшелон смерти» катил в незнаемые края.

Эль-Кахира! Древняя столица воинственных фатимидов, город прославленных на весь мир музеев и роскошных, многокупольных мечетей. На закате с сотен минаретов муэдзины призывают правоверных на вечернюю молитву, возглашая: «Аллах акбар!..»

Самая большая мечеть, которую воздвиг здесь тысячу триста лет тому назад Амр ибн Аль Ас по случаю сокрушительной победы над византийскими полководцами в Египте, вмещает в свое чрево около шести тысяч человек. Странное это было зрелище — тысячи людей, словно по команде, падают ниц и стукаются лбом об пол. Смешно и жалко смотреть. Что это — середина двадцатого века или времена халифата? А у ворот мечети, протянув костлявые руки, с мольбой в глазах толпятся нищие. Одни из них в рубищах, другие полуголые, есть среди них слепые, есть седобородые старики с пергаментными лицами, есть едва научившиеся ходить кривоногие детишки с вздутыми животами, есть и здоровяки, которым бы впору подковы гнуть. Всех их пригнала сюда безысходная нужда, голод, безработица… Там, в мечети, тысячи правоверных молятся, выпрашивая милости у неба. А в отелях под звуки джаза англичане и американцы хлещут джин и виски с содовой водой.

— Пошли, товарищи! Не могу смотреть на их голодные глаза, концлагерь на память приходит, — сказал чувствительная душа Дрожжак.

Очнулся и Леонид, который невесть с каких пор стоял, пораженный всем виденным, и молчал, как бы в забытьи.

— Лагерь… Да, да, Африка еще как один сплошной концлагерь, только нет ограды из колючей проволоки. Кстати, давайте-ка мы вернемся на базу, прихватим тушенку, полагающуюся нам на обед, и раздадим беднягам, — предложил он.

— Арабы свинину не едят, — сказал Мирза-ака.

— Голод не тетка, как миленькие уберут.

— Сами не станут, так продадут или на что другое выменяют.

Предложение Колесникова было одобрено, братские чувства, возникшие в их душах к этим обездоленным людям, разволновали их не на шутку, и они всю дорогу оживленно гудели:

— Красивый город. Очень своеобразный, не похожий ни на Москву, ни на Ленинград, ни на Рим.

— В Италии бедность, но уж в этом Египте — просто голь перекатная. А ведь страна самой древней цивилизации, — с горечью сказал Логунов.

— Фараоны и всякие там императоры только о себе заботились и о своих гробницах да пирамидах.

— А ты думаешь, колонизаторы о египетском народе пекутся? Что рабовладельцы, что они — один черт.

— Когда-то все народы на земле заживут свободно и счастливо? — вздохнул Логунов.

— Неужели и после войны ничего на свете не переменится? — спросил Таращенко и сам же тоном, не допускающим возражений, ответил: — Переменится! Переменим. Если Африка и останется прежней, то в Европе все изменится.

— Африка тоже расправит плечи, — сказал Леонид, вспомнив, какие перемены произошли на свете в результате первой мировой войны. — Война не только разрушает. Вопреки намерениям тех, кто затевает ее ради разрушения, она открывает дорогу к новой жизни.

— А в Польше, в Румынии… Какой строй будет, Леонид Владимирович, в тех странах, которые освободят наши войска? — спросил Логунов и выступил вперед. Было видно, как не терпится ему услышать желанный ответ. — Неужели так и останутся капиталисты?

Вместо Колесникова ему ответил Ишутин. Поиграл в воздухе кулаком с пудовую гирю и отрезал:

— Останутся они у меня!

Они подошли к берегу и постояли, глядя на мутные годы Нила. Помолчали. Похоже, что каждый думал о сзоей реке. Леонид вспоминал свинцовые воды, гранитные берега Невы, Сажин и Дрожжак великую русскую року Волгу, а Сережа Логунов маленькую безымянную речку, которую в сухое лето куры переходили вброд. В сердце каждого человека живет своя река или речонка, и она на протяжении всей его жизни поит его свежей водой в часы жажды. А если он попадает на чужбину, как пламенем, обжигает его сердце острой тоской.

— Этот Нил помутнее даже нашей Сырдарьи, — сказал Мирза-ака, затосковав по родной реке.

— Потому что Нил сейчас разливается.

— Иди ты! Посередине лета?

— А для Нила с июня до сентября пора половодья, у него своя весна.

Нил, Нил… Много стран пересекает эта легендарная река и кормит миллионы людей. Воды ее мутны, но благодатны, плодоносны. Могучая, буйная река, но слишком уж медленно вертит она колесо истории. Простой народ до сих пор живет точно так же, как жил он тысячелетия назад, в эпоху фараонов. Как в те древнейшие времена, землю здесь обрабатывают деревянной мотыгой, теми же дошедшими из седой древности приспособлениями достают воду и поливают крохотные наделы свои.

Кто только не властвозал в этой стране: собственные фараоны, завоеватели греки, римляне, арабские халифы, турецкие паши, Бонапарт, и вот уже более полувека — англичане высасывают соки египетской земли, пьют кровь египетского народа.