Луи де Берньер - Бескрылые птицы

— Лекарство? Ты больна? Что за лекарство?

— Мое лекарство, оно у Карделен-ханым!

— Мы купим сколько угодно лекарств, — говорит Рустэм-бей, которому не терпится уехать.

— Нет! Нет! Нет! — вопит Лейла. — Мне нужно мое лекарство! — Наблюдаются пугающие признаки истерики, вот-вот хлынут слезы.

Ни успокоить, ни урезонить ее не удается. Двое слуг, откомандированных в дом Карделен, вскоре приносят коричневый пузырек с пробкой, залитой сургучом. Рустэм-бей встряхивает его и смотрит на свет. Темная вязкая жидкость. Пузырек вручается побледневшей от волнения Лейле.

— Чем ты больна? — спрашивает Рустэм-бей.

Его совсем не радует перспектива заполучить хворую любовницу. Безгранична способность женщин валяться в постели и стонать. Лейла смотрит ему в глаза, улавливает требовательность в его голосе. Отворачивается и говорит:

— Женские дела. Пустяки. Пройдет.

— Женские дела, — поежившись, повторяет Рустэм-бей.

Мать и сестры вечно шептались о «женских делах». Дальнейшие расспросы бесполезны. «Женские дела» — под запретом. Все равно что пытаться попасть в женскую баню. Помнится, мальчишками они сладострастно гадали, как это выглядит — баня, полная голых женщин. Вот бы проковырять дырочку в стене!

Рустэм-бей вспоминает, как на итальянском пароходике они возвращаются в Смирну, она в женской каюте, он в мужской. Еще одно путешествие поездом он не выдержит и предпочитает потерять во времени, но выиграть в удобствах. Днем они сидят на палубе, оба скованны. Он отпускает дежурные замечания о погоде и спокойном море, показывает на берег, где виднеются какие-то городки. В Смирне они накупают тканей, лекарств, косметики, мазей, лосьонов и всякой всячины, которая абсолютно необходима Лейле и о которой Рустэм даже не слышал. Он покупает ей ободок из золотых монет, что носят на лбу, она очень рада подарку и благодарно касается рукой его щеки. Ему нравится, как она говорит, у нее такой милый акцент. Ей нравится его говор, только она просит, чтобы Рустэм не был таким серьезным.

Им рассказывают, что здешние молодые греки не слушаются старших, разнузданы и бесстыдны, сбивают фески с голов почтенных стариков, срывают покрывала с благочестивых женщин и своими нечестивыми буквами малюют на стенах лозунги, прославляющие Великую Грецию. Рустэм-бей сердится и, пыхая сигаретой, говорит:

— Надо бы губернатору казнить одного-другого, иначе добра не жди.

Однако городское население — по большей части греки, у них деньги и влияние, им все сходит с рук. Рустэм-бей вынужден признать, что жизнь в Смирне гораздо веселее, чем в его городе. Здешняя левантийская пышность всегда поднимает настроение. Как хороша оживленная гавань, куда приходят корабли из краев с невообразимо романтическими названиями Буэнос-Айрес и Ливерпуль, как прекрасны величественные дома купцов окнами на море. Рустэма завораживают греческие женщины с сильно подведенными глазами — сидят у окна и, позволяя любоваться собой, наблюдают за течением жизни. Симпатичны и греческие простолюдины, которые выбривают головы, оставляя лишь длинные косицы на загривках. Смирна — город, где хочется жить. Невозможно представить, чтобы кому-то здесь было одиноко или скучно.

— С греками ничего не поделаешь, — как бы между прочим говорит Лейла, иронично улыбаясь.

Рустэм-бей заходит к Абдулу Хрисостомосу. Ему нужны только порох и дробь для охотничьего ружья, и он пресекает попытки оружейника заинтересовать его новым изобретением: винтовкой с затвором и десятифутовым стволом, который выпускает пулю, как маленький снаряд, и бьет с немыслимой точностью с невероятного расстояния. У винтовки пружинный магазин на десять патронов, и она тяжелая — не поднять. Рустэм-бей говорит, что не собирается стрелять с большого расстояния по слонам и верблюдам, и на глаза Абдула наворачиваются непрошеные слезы неподдельной печали. Горько быть гением, которого все шпыняют. Без малого два года назад Абдул изобрел вогнутое зеркало, которое собирает солнечные лучи в столь жаркую точку, что можно сжигать корабли, и с помощью уличного стряпчего письмом известил о том Султана. Наконец секретарь военного министра ответил, что вооруженные силы Падишаха в настоящее время не используют данное оружие, поскольку оно не обладает регулируемым фокусом. Ждать два года — это очень долго, когда вокруг сплошь огорчения. Однако Абдул уже работает над регулятором зеркала, в голове роятся системы рычагов и опор, а стряпчие шлют во все концы запросы, нет ли где такой штуки, как гибкое посеребренное стекло.

Рустэм-бей и Лейла остановились в турецком квартале, потому что аге там привычнее и еда вкуснее. В греческом квартале готовят очень долго и не умеют пользоваться специями. Рустэм находит местечко, где они едят вдвоем в отдельном кабинете, и к обоюдной радости выясняется, что оба очень любят чеснок. Они просят хозяина ресторана все блюда сдобрить чесноком.

— Все? — переспрашивает хозяин и затем приносит кувшин с водой, где плавает зубчик чеснока.

Лейла хохочет, зажимая рот рукой, и даже Рустэма покидает природная серьезность.

— Когда-нибудь я приготовлю тебе блюдо, где будет столько чеснока, что его не останется во всем вилайете.

Воодушевленные, они направляются к месту обычного постоя Рустэма — в небольшую гостиницу с двориком, где растут тенистые фиги, высажены розмарин и розы. Комнаты голые и тщательно выметены, дабы никто не стал жертвой клопов или вшей. Лейла со своей злопамятной кошкой — в женской половине, Рустэм — с мужчинами. Он наблюдает с балкона, как Лейла выгуливает среди клумб кошку, ласково уговаривая ее сделать свои дела и осыпая нежностями. Трогательная сцена, и девушка не замечает, что за ней смотрят. Позже Рустэм спрашивает:

— Почему ты разговариваешь с кошкой по-гречески?

Лейла ошеломлена:

— Разве?

— Да, я слышал, когда вы гуляли во дворике.

Лейла озирается, словно ища пути к спасению.

— Греческий — кошачий язык, — наконец отвечает она.

— Наоборот, — возражает Рустэм-бей. — Кошачий язык — турецкий. Мне рассказывали о кошке, которая умела говорить «бабуся» и «бабушка».

— Зачем ей это?

— Не знаю. Наверное, кто-нибудь научил.

Они молча смотрят друг на друга, потом Рустэм говорит:

— Я и не подозревал, что ты знаешь греческий.

— На нем все говорят. — Лейла краснеет, в темных глазах растет тревога.

— Неужели? В моем городе даже греки говорят на турецком.

— В здешних краях греческий — общий язык.

— А я думал, итальянский.

— Ты его знаешь?

— Нет.

— Вот, а я и на итальянском немного говорю, — победоносно заявляет Лейла и, пока Рустэм переваривает эту информацию, выбегает на балкон и перевешивается через перила. Лишь много времени спустя до Рустэма дойдет, что она так и не сказала, откуда знает греческий.