Луи де Берньер - Бескрылые птицы

— Не тревожься, сестра, он не выживет.

По лицу Тамары вновь струятся слезы, сердце готово лопнуть, и разведенка обнимает ее со словами:

— Не горюй, сестра, скоро ты вообще не сможешь зачать.

Я не рассказала об этом никому, кроме Дросулы и Лейлы-ханым.

Мама наварила варенья, и я столько съела, что меня чуточку затошнило. Мама не жалеет винограда и сахара, как другие, и в тот день испекли свежий хлеб, и я густо мазала на него варенье, потому и объелась.

Я вышла во двор продышаться, а уже смеркалось, собирался дождь, и все разошлись по домам, гадая, достаточно ли стемнело, чтобы велеть зажигать лампы, и запели соловьи, и одни кошки бродили по улицам, и тут вдруг рядом появился Ибрагим, и я очень удивилась, а он сказал: «Дай поцеловать твою руку, скорее», а я говорю: «Она вся в варенье», а он быстро огляделся по сторонам, взял мою руку и слизнул с пальцев варенье, а меня потом долго трясло, никак не могла прийти в себя, и руки не мыла, потому что не хотела смывать прикосновение его языка.

Стояла ночь, почти весь город спал. Отцу Христофору снился сон, в котором он беседовал с архангелом Гавриилом, не желавшим показать лицо. «Если я покажу лицо, ты погибнешь, — клялся архангел. — Свет сожжет тебя дотла, и ты отправишься в рай хлопьями пепла». Но отец Христофор умолял: «Хоть краешек, я одним глазком!»

«Лучше я покажу перышко из моего крыла», — сказал архангел, и священник увидел огромное белое перо, протянувшееся до горизонта, заполнившее собой все небо и сиявшее, как осенняя луна.

Отец Христофор лежал, оглушенный святым чудом, а пьяница Константин неуверенно пробирался по улочкам армянского квартала, в основном стараясь шкандыбать под снопиками света от масляных ламп, сочившимися сквозь щели ставен. Он то и дело ощупывал стены, удостоверяясь, что идет куда надо, и временами спотыкался о дрыхнущих собак и ослов, от чего испуганно подскакивали и он сам, и потревоженные звери. На заборах и крышах городские коты выпевали угрозы и серенады, а романтические соловьи и дрозды на миндалевых деревьях запускали в ночь мешанину из арий и кантат. Вдалеке слышался чистый голос Лейлы, под аккомпанемент лютни певшей Рустэм-бею последнюю колыбельную, которая исполнялась на греческом и в действительности адресовалась ее желанному, но не рожденному ребенку.

Константин был не настолько пьян, чтобы забыть о цели похода или не суметь отыскать нужный дом. Он помнил, что там есть дверной молоток в виде руки с шаром, и потому осторожно обшаривал каждую дверь, ища молоток и определяя его форму. Все молотки были однотипны, и он искал дверь третьего дома на правой стороне именно этой улочки.

Отыскав нужную дверь, он ткнулся в нее головой, то ли обдумывая свою задачу, то ли собираясь с остатками сил. Он набрал воздуху и, выдохнув в несколько приемов, постучал. В доме откликнулось эхо, и Константин прижался ухом к доскам, чтобы услышать приближение слуги.

Однако тот умудрился подойти абсолютно бесшумно, и распахнутая дверь застала согбенного гостя врасплох. Константин едва не упал и выправился с чрезмерной живостью пьяного, который стремится выглядеть трезвым.

Слуга держал масляную лампу, бросавшую тусклый желтоватый свет, но лицо его оставалось в тени. Он осветил физиономию ночного гостя и произнес:

— Ну?

— Мне нужно повидать армянина, — с усилием выговорил Константин.

— Приходи утром. Хозяин лег, дом закрыт.

— Я не могу утром. При свете никак. Надо сейчас.

— Невозможно.

— Пожалуйста, спроси его.

Слугу впечатлила настойчивость просьбы, в которой слышалась мольба, близкая к отчаянию, он замешкался в дверях, и тут за его плечом показался Левон, уже одетый ко сну.

— Что происходит? — строго спросил он. — Кто так поздно?

— Горожанин, — ответил слуга.

Константин шагнул вперед:

— Это я. Мне нужно с тобой поговорить.

Увидев своего обидчика, Левон вздрогнул и отступил.

— Я не желаю с тобой разговаривать. Прошу, уходи.

Константин, будто не слыша, спросил:

— Как ты? Я тебя шибко поранил?

— Болит сильно, не вздохнуть. Не понимаю, как ты можешь после этого заявляться сюда. Другой бы со стыда сгорел.

— Я горю, — потупившись, признался Константин. Он помолчал и взглянул на аптекаря: — Ты не предатель, я знаю. Зря я там наговорил разного.

— Зная вашу бедность, я подешевле взял с твоей жены за лекарство, — сухо сказал Левон. — И вот как ты отплатил!

— Я понимаю, понимаю, эфенди.

— Уже очень поздно. Ты опять пьяный?

— Конечно. Я всегда пьяный, потому к тебе и пришел.

— Можешь строить из себя посмешище, но распускаться до зверства — совсем другое дело, — презрительно сказал Левон.

— Я пьяный, потому что всегда пьяный. — Константин пытался собраться с мыслями.

— Это всем известно.

— А пьяный я всегда, потому что вечно пью.

— Логично.

— А пью я, потому что зубы.

— Зубы?

— Да, эфенди. Потому что зубы.

— Извини, я не понимаю.

Константин похлопал себя по лицу:

— Зубы. Болят. Ужасно. И днем, и ночью. Всю жизнь мучаюсь. Ни минуты покоя. Все из-за них.

Казалось, он сейчас разрыдается от жалости к себе. Левон вдруг подумал, как неверно порой люди понимают других.

— Зубная боль — пытка для всего человечества, — задумчиво сказал он. — Не будь ее, насколько милее стала бы жизнь.

— Я подумывал о смерти, но ведь это грех.

— И поэтому ты пьешь?

Константин с несчастным видом покивал.

— Пьешь, чтобы заглушить боль? — уточнил Левон.

— И потому я вечно пьяный, живу в нищете, жена с дочерью меня ненавидят, а все другие презирают.

— Так что ж ты молчал? Почему не объяснил никому?

— Я мужчина. Должен терпеть боль и не жаловаться.

— Нужно вырвать. Ты знаешь, какой зуб болит?

— Вся голова раскалывается, отдает в уши и глотку. Я не знаю, какой болит. Может, и все. Есть не могу, поэтому скорее напиваюсь, а зуборвач денег стоит. Он всегда берет плату вперед, а я пьяный, и он понимает, что у меня ни гроша. Тупик.

— Зубодеры — самые бессердечные люди, — сказал армянин. — Опий пробовал? У меня есть, очень помогает.

— Денег нет.

— Хотя тоже не выход. Можно пристраститься и сойти с ума. В психушках полно таких. Некоторым людям я отказываюсь продавать опий, говорю, кончился. Не будь я таким щепетильным, стал бы богачом.

— Ему обязательно тут стоять? — Константин кивнул на слугу. — Уши развесил! Мало мне позору?

— Если он уйдет, ему придется оставить фонарь и тыркаться в темноте, ища постель. Если же он заберет фонарь, в темноте останемся мы с тобой.

— Чего-то я не въеду, — сказал Константин. — Я же пьяный.

— Ладно, я окажу тебе любезность, хоть ты этого не заслуживаешь.