Луи де Берньер - Бескрылые птицы

Вмешивается судьба в виде имперских западных держав, пребывающих на пике всезнайства и самонадеянности. Они щедро несут западную цивилизацию малокультурным низшим племенам, не спрашивая их согласия и не вводя демократические институты, ради которых и стоит этой цивилизацией обзаводиться. Немцы захватывают Агадир, что возмущает французов, но в результате стороны договариваются, что Франция получает Марокко, а Германия часть Конго. Итальянцы, обиженные, что их не позвали на вечеринку, захватывают Киренаику и Триполитанию, которые — некстати для Турции, но удачно для Кемаля — являются османскими владениями.

Соответственно, империя вступает в войну, и красивый, романтичный, но неумный Энвер-паша тотчас командируется в Триполи с контингентом лихих офицеров. Северная Африка вообще-то не интересует Мустафу, поскольку турки там не проживают, и Балканы представляют гораздо большую и явную опасность, но он ухватывается за возможность добыть немного славы и под видом журналиста с поддельными документами отплывает на русском корабле в компании с поэтом Омером Наджи. К неудовольствию Мустафы с ним увязывается и Якуп Джемиль, его несостоявшийся убийца. Деньги на поездку Кемалю приходится изыскивать самому.

Пока Мустафа находится в Ливии, греки захватывают его любимые Салоники, родной город, который он больше никогда не увидит. Греки уничтожают мечети одну за другой, и турки, у кого есть возможность, исхитряются бежать. Большой пожар 1917 года еще больше изуродует город юности Кемаля, а в конце этой истории остатки турок будут насильственно депортированы во время катастрофических событий 1923 года. Древней колонии испаноязычных евреев пока разрешено остаться, но они исчезнут через двадцать лет, когда фашисты в свою очередь отберут Салоники у греков.

Я всегда говорила — миловидностью ты пошла в мать, упокой господь ее душу. А хочешь узнать, корициму [46] Здесь: милая, дорогая (греч.). , как быть красивой? Ну-ну, не прикидывайся скромницей, нечего! А то я не видела, как ты прихорашиваешься! Вот что я тебе скажу: пользуйся красотой, пока не увяла, пока ты еще молодая. А знаешь, что вечно быть хорошенькой нельзя, а красивой — можно? По крайней мере, так нам с Филотеей говорила Лейла-ханым.

Ты уж прости старуху, что ударилась в воспоминания, да и мне ли рассуждать о красоте, но у нас, женщин, есть секреты, и мы обязаны ими делиться, разве не так? Я-то всегда была страшна, не то, что другие, но могу поведать, о чем нам Лейла рассказывала.

Дай-ка вспомнить. Случилось это вскоре после того, как Юсуф-верзила убил дочь и его забрали жандармы, а Садеттин убежал в горы. Все только об этом и говорили. Стоим это мы с Филотеей у пруда, где развалины, и тут проходит небольшой караван ослов, а на верблюде восседает не кто иной, как Рустэм-бей. И за ним едет женщина на бойкой верблюдице. Ужасно хорошенькая! В смысле, женщина, не верблюдица. Что-то в ней такое — глянешь, и губы расползаются в улыбку. Сразу видно, добрая у нее душа. Она городская, и на ней, понятное дело, вуаль, но тоненькая, будто и нет совсем. Просто кусочек газа. Он скорее приманивает, чем защищает от нескромных глаз. Брови, значит, красиво изогнуты и почти сошлись над переносицей. Темные глаза сверкают и подрисованы. Женщины тогда шибко глаза красили, по крайней мере, в наших краях. Бог его знает, как у вас тут на Кефалонии было, вы, наверное, еще в пещерах жили. Кроме твоего отца, конечно. Он уже ходил в море и уж точно учился на доктора по своим книжкам. Хотя нет, он же тогда мальчишкой был. Ведь мы с ним ровесники! Совсем одурела на старости лет! О чем говорила-то? Ах да, Лейла-ханым. Губы у нее красные-красные, великолепные одежды, все ей, помнится, завидовали, и вся она в золотых украшениях, и только она шевельнется, они глухо так позвякивали. На лбу обруч из золотых монет, у нас такие брали у родичей на свадьбу.

И вот на въезде в город она углядела Филотею у затопленной церковки, и они друг дружке улыбнулись. Я это хорошо помню, они словно что-то узнали друг в друге. Может, проклятье красоты, а может, ее счастье. И Лейла попросила Рустэм-бея взять Филотею ей в служанки. Тот прислал слугу к Харитосу. Рассказывали, Поликсена подняла крик, да она и сама не скрывала, что вопила: «Я не позволю моей девочке прислуживать шлюхе богача, да в придачу неверной!» Но вообще-то просьбам аги тогда не отказывали. Нет, Рустэм-бей был неплохим человеком, люди его уважали, а многие даже любили. Просто нельзя отказывать тому, у кого земель и глазом не окинуть и от кого все зависят. Харитос сказал, мол, Лейла не шлюха, а наложница, хотя для Поликсены вряд ли была в том разница, и заметил, что за наем Филотеи ага предлагает хорошие деньги, он же не силой тащит ее на службу. Поликсена сдалась. Конечно, ее тоже деньги интересовали, хоть она бы в этом не призналась, и всем известно, что слуги всегда найдут способ стащить из богатого дома хорошую вещичку, в чем и прелесть службы. Слуги, они как жена, которая подает супругу еду и смиренно стоит за спиной, пока он ест, а мужу-то и невдомек, что лучшие куски она уже съела во время готовки. Лейла-ханым как-то сказала, что есть два типа жен: дуры, и те, кто съедает все самое вкусное на кухне. Она много чего такого говорила. Вот еще: если ты ленива, единственный способ не соскучиться — лениться изо всех сил.

Мы были просто девчонки, ничего еще не понимали, мне и в голову не пришло, что Филотею одну берут на службу. У черного хода мы сняли чувяки и вошли в дом. Уже тогда Ибрагим повсюду ходил за Филотеей, а Герасим за мной, но мы были маленькие, и это считалось невинным. Мальчишек мы оставили на улице. Иногда они подолгу нас дожидались, рисовали палочкой в пыли или ловили сверчков, но, по-моему, за все время и словом не перемолвились. Странно, правда? Они были не такие, как Мехметчик и Каратавук, что целыми днями играли в птиц и озоровали. Наверное, наши мальчишки молчали, потому что были вместе только из-за нас.

В доме аги мне запомнилось много часов, что тикали хором, а били вразнобой. Некоторые очень красивые и причудливые. Стены были увешаны очень хорошими коврами, в основном красными, и пол тоже устилали красные ковры. Пахло табаком, ладаном и розовой водой. В доме сумрачно, но очень тихо и спокойно, не верилось, что здесь разыгрывались такие драмы — история с неверной женой, смерть всей семьи от лихорадки, занесенной с хаджа.

Мы встали в дверях, не зная, чего делать дальше, но тут с женской половины вышла Лейла-ханым и радостно вскрикнула. Она держала удивительно длинный, что твоя рука, мундштук с дымящейся тонкой сигареткой. Обычно она сама их сворачивала. Наверное, мундштук был таким длинным, чтобы на пальцах не оставались желтые пятна. Лейла поцеловала Филотею и взглянула на меня.