Джеймс Джонс - Тонкая красная линия

В роте пошли всякие споры да разговоры, страсти разгорелись, и после нескольких таких стычек было решено заявить протест капитану Бошу. Милли Бек, ставший теперь старшим среди взводных сержантов, был избран делегатом, ему вручили текст протеста. Наступил самый подходящий случай проверить на деле, чего стоили все эти разговоры насчет того, что, мол, если вы меня будете поддерживать, так и я вас в беде не брошу.

— Вы же понимаете, господин капитан, — голос Милли был сама искренность, — что вся эта наша подготовка ничего не стоит. Когда мы туда попадем, нам от нее толку не будет. Да мы…

— Ну, ну, сержант Бек, — оборвал его Бош, поглаживая, как всегда, свой гладко выбритый жирненький подбородок. — Это уж вы перегибаете. Позвольте вам заметить, что в чем другом, но в этом я с вами никак согласиться не могу.

— Что ж, господин капитан. Может, вы и действительно, как тогда говорили, больше нас боев повидали. Спорить не стану. Да только и мы кое-что соображаем. И по-нашему, все это не тренировка, а пустая трата времени. За исключением, конечно, стрельбища. Тут мы с вами заодно, и никто не лентяйничает, никто не жалуется. По этой части можете на нас вполне рассчитывать.

— Это мне известно, сержант.

— Теперь вот про бороды. Велят бриться. Разве это по-честному? Мы же…

— Извините, сержант, но в армии, к сожалению, существует устав. А там есть параграф, в котором совершенно четко сказано, что бороду носить военнослужащему не положено. Вот командир дивизии и приказал обратить на это внимание. Так что, боюсь, я тут ничем помочь не могу…

— Ну что ж, сэр, воля ваша. Но, может, вы ему от нашего имени поможете письмо протеста написать? — Наивность Милли Бека была просто безгранична. — Мы бы…

— По-моему, сержант, вы все же не имеете ни малейшего представления об армейских порядках. Какие еще там письма протеста? — Бош пока был спокоен. — Когда я получаю приказ от вышестоящего начальства, я только подчиняюсь ему — и все. Надеюсь, что хоть это вы знаете?

— Так точно, знаю. Выходит, вы нам письма не напишете, верно?

— Я просто не представляю, как о таком и говорить-то можно. Нет, конечно.

— О'кей, сэр. — Бек поскреб в своей густой щетине, подумал немного. — Ну а как насчет усов, господин капитан?

— В приказе про усы вроде бы не сказано. И насколько мне известно, в уставе тоже не оговорено. Более того, теперь я даже припоминаю, что там, наоборот, сказано, что усы носить можно.

— Так точно, сэр, — согласился Бек. — Я тоже вроде помню, видел где-то. А насчет бород, стало быть, вы не напишете? Они ведь нам очень дороги стали, бороды эти…

— Я бы с радостью помог вам, сержант, поверьте. Но чего не могу, того не могу. У меня руки связаны.

— Что ж, и на том спасибо, сэр. — Повернувшись, Бек пошел к своим.

Он ничем не порадовал товарищей, вернувшись от командира. За исключением четко сформулированного вывода о том, что свое первое испытание по части отношения к народу и выполнения обещаний Бош, можно сказать, едва ли выдержал. Такое же добро, как и прочие, и уж никак не друг солдата и не его защитник. Эх, думали он и, если бы нашелся хоть один офицер, один командир роты, который не побоялся бы написать дивизионному начальству по части их заслуженного права носить бороду, может быть, все и обошлось бы. Да только не было и нет таких офицеров в их армии, включая и ротных командиров.

В результате менее чем за сутки на Гуадалканале исчезли все бороды, если не считать тех, что имелись в одном новозеландском саперном батальоне, находившемся на острове. А вот усы остались. Теперь единственной формой протеста против приказа о ликвидации бород стало отращивание неимоверно длинных и чудовищно неприглядных усов. Разумеется, теми, у кого на лице хорошо росли волосы. Что же касается боевой подготовки, то она продолжалась в прежнем объеме.

Среди солдат все сильнее ощущалось настроение обреченности. Никто, конечно, не рвался на Нью-Джорджию, даже самые отчаянные охотники за трофеями. Долл и Файф, ставшие после той драки закадычными дружками, часто по вечерам сидели вдвоем, обсуждая возможные варианты, и Файф не раз говорил, что его все время угнетает это чувство безысходности. Долл же не ощущал этого. Он тоже признался, что до смерти не хочет никаких новых высадок и операций, хотя, по правде говоря, испытывал некоторое любопытство — ему хотелось поглядеть, как все будет на этой Нью-Джорджии.

— Куда тут денешься, коли все равно решено? — говорил он. — Решено — и все тут, нас не спросили. А вот, глядишь, и воевать тоже вроде бы интересно. Есть в этом что-то, как там ни крути…

— А ты в загробную жизнь веришь? — спросил Файф через минуту.

— Не знаю, — пробормотал Долл. — Только думаю, что там вовсе не так, как в церкви болтают. А вот япошки, те, видать, верят. У них вон как четко — кто в бою погибнет, тот прямым ходом в рай отправляется. А я так и не знаю, ей-богу…

— И я тоже не знаю. Да только иногда как подумаешь… Интересно, верно?

— Ага… Слышь, давай на кухню сходим, компоту добудем, — добавил он после небольшой паузы.

Производство самогона стало теперь любимым занятием этой пары, и они, по правде говоря, превратились в главных поставщиков хмельного зелья для всей роты. Файфу все время казалось, что, занимаясь этим бизнесом, они делают какое-то грязное дело, даже опасное для людей. Да только не хотелось спорить с Доллом, увлекавшимся самогоном, и он продолжал молча помогать ему, даже против своей воли — как раненый, который сам себе бередит рану.

Они теперь стали здорово задаваться, особенно перед молодыми. Станут рядом, руки в боки, правая на кобуре пистолета, и стоят себе, покачиваясь с ноги на ногу, чуть не лопаются от важности. У Файфа тоже был свой пистолет, он добыл его в Була-Була, снял там с убитого солдата. В общем, стали они очень задаваться. Файфу это было по душе. Пусть хоть на минуту всякое там пушечное мясо, новички зеленые считают, будто он на самом деле такой, каким старается казаться. Настоящий солдат! Нет, скорее всего, просто пижон. Зато насчет навара, тут уж держись. Командующий, когда узнал про самогонку и фруктовые консервы, сразу приказал у всех продскладов часовых выставить. Приказал им не церемониться. Если кто полезет, стрелять боевыми, как по уставу положено. Чтобы неповадно было. Что ж, от этого игра стала лишь интереснее!

Как это обычно бывало? Отправятся они на дело, скажем, где-то к вечерку. Подберутся к складу, видят: часовой сидит себе в сторонке, на бугорке, винтовка в руках, глазами зыркает. Пушечное мясо, новичок желторотый! «Да знаешь ли ты, как с этой пушкой обращаться-то надо? — скажет ему один из них. — Может, пальнешь в меня?» Обычно солдат на это не отвечал. Или заорет: куда, мол, лезешь? Чего еще ждать от пушечного мяса! А то еще руками примется размахивать, грозится. Они же, старички тертые, на все эти крики да угрозы ноль внимания. Стоят себе молчком, руки в боки, правая на кобуре… и покачиваются с ноги на ногу, обливая юнца презрением и насмешкой. Постоят себе так, подойдут прямо к складу, возьмут, что надо, и не спеша обратно. Презрение у них даже на спине написано: знай, мол, наших. И никто ни разу не посмел выстрелить. Даже вдогонку. Конечно, Файф Доллу в этом не ровня был, чего уж там хорохориться. Хотя и старался. Но Долл знал об этом. И Файф тоже знал.