Бранко Чопич - Суровая школа (рассказы)

Неприветливо оглядев Николетину, она обратилась к его спутнику:

— Что, кум Перо, не побывал ты в селе?

— Какое там, кума Тривуна, и думать забудь! — невесело отмахнулся крестьянин. — Не пройдешь больше в село. Немцы перекрыли дорогу.

— А где же наше войско? — спросила подошедшая молодуха, разрумянившаяся у костра, с пеплом в светлых волосах.

— Ищи-свищи! Удрали! — разгневалась бабка Тривуна. — Мы их полтора года кормили-поили, а они — на тебе, удрали. Теперь вот таскайся Тривуна на старости лет по лесу.

Николетина насупился:

— А ты, старая, спустись-ка на дорогу, посмотри, как там перья летят. Гада этого — видимо-невидимо.

— Чего ж было в драку лезть, коли силы не хватает? — набросилась бабка на Николетину. — Это вам-то да с десятью державами воевать!

— А ты бы согласилась, чтобы тебя дома за печкой убивали безо всякого? — хмуро пробурчал Николетина.

— Кабы думала соглашаться, не потащилась бы на Грмеч! — отрезала бабка, яростно мешая мамалыгу.

С другой стороны костра весело закричал ребенок:

— Баба, баба, вон чей-то козел на наш шалаш залез!

Бабка сердито вскочила и, вымещая гнев на козле, стала хлестать его веткой, понося его бороду. Вернувшись к костру, она поправила на голове платок и уже дружелюбнее спросила Николетину:

— А где, чадо, твоя шапка? Голова-то у тебя простынет.

— Где? У фрицев осталась! — процедил Николетина, собирая по карманам завалявшиеся патроны.

Бабка дала внучатам миску мамалыги, посмотрела исподлобья на Николетину, а потом заглянула в свой горшок, положила на щербатую тарелку каши и протянула ему.

— На, товарищ, поешь.

— Не хочу! — отрезал Николетина и отвернулся от тарелки, а у самого рот наполнился слюной. Ел он последний раз вчера утром.

— Бери, бери, ешь! — примирительно сказала бабка, ставя тарелку возле нею на бревно.

Николетина, нахмурившись, искоса оглядел тарелку с едой и опять отвернулся.

— Пропади она пропадом, твоя мамалыга. Им снеси, на дорогу, они небось тебе милее, чем наша армия.

У бабки рука так и застыла, и ложка упала в горшок. Задетая за живое, она медленно подняла взгляд на партизана.

— Эх, сыночек, не надо так. Они нам какую беду принесли, а ты — подавай им обед! Или я хуже всех под Грмечем?

— А что ж ты нас тогда костишь? Мало нам немцев, еще и ты — «удрали»! Лучше бы и мне остаться под Бенаковцем.

Бабка понурилась над горшком и начала всхлипывать:

— Да не корю я вас, сыночек, это горе меня одолело, а ты сразу и… Вот до чего дожила — партизан из моих рук не хочет ложку мамалыги взять, будто я чумная какая.

Тихонько всхлипывая, бабка вытирала мокрые глаза, да и Николетина виновато примолк и хмуро воззрился на тарелку с мамалыгой, а потом поставил ее на колени и медленно стал есть.

Старуха еще долго утирала покрасневшие глаза, ворошила костер и озабоченно разговаривала с детьми, а когда подошли какие-то люди и сказали Николетине, что рота его находится у бенаковацкого склада, старуха ушла в шалаш и вернулась оттуда с новой личанской шапкой.

— Вот, товарищ, это у меня от сына, он в плену еще с той злосчастной королевской войны, — невесело сказала она, протягивая Николетине шапку. — Носи на счастье, сынок.

Застигнутый врасплох, Николетина принял шапку, не догадавшись поблагодарить, нахлобучил ее и поднялся, вскидывая ручной пулемет на плечо.

Уже уходя, он припомнил что-то и, обернувшись, сказал бабке Тривуне:

— А ты думаешь, я и вправду сержусь? И у меня мать есть. Теперь она, как и ты, где-нибудь под елкой.

До чего все-таки трогательно слушать и смотреть, как молодые бойцы нашей роты, до недавнего времени пастухи и поденщики, восторгаются, когда им рассказываешь о необычных вещах на свете. Изумляются люди, да и только.

— Ого, неужто слон такой, побойся бога, братишка?! — удивляются они, когда им рассказываю, например, про слона. Если заведу речь об Эйфелевой башне, отказываются мне верить и с сомнением вглядываются в облака, а когда описываю Великую китайскую стену, у них просто-напросто вырываются всякие устаревшие религиозные восклицания:

— Ох, пресвятая богородица!

— Святая Петка, вот так огромадная работа!

Тут я, понятное дело, расту в собственных глазах и прямо-таки чувствую, как честолюбие щекочет меня с той стороны, откуда у павлина растет хвост, а бойцы, опять же, забывают, что однажды ночью я поднял в роте настоящую тревогу из-за теленка, шуршавшего в кукурузе, и удивленно пялятся на меня, точно порываются сказать: «Э-э, хорошо тебе, раз знаешь всякую такую всячину!»

Даже повар уважает меня за «ум», всегда дает выскоблить котел и удивляется:

— Да, брат, ничего не скажешь, ты человек с большим понятием, нужный для революции, когда столько всего знаешь. Потом невесело добавляет: — Была бы и от меня какая ни то корысть, не будь я такой великий пролакатор.

— Хочешь сказать — провокатор, — поправляю я.

— Ну да, браток, пролакатор, — продолжает он. — Сколько б ни заработал, все пролакал, пропил в корчме.

И так я блистал вплоть до того дня, когда в нашей роте появился этот проклятый Николетина, командир пулеметного расчета.

Кого угодно я мог занять своими рассказами, но не его, проклятущего личанина, повидавшего чуть не весь белый свет и ничему не удивлявшегося.

Однажды, только я завел с какими-то связными разговор о слоне, как вдруг Николетина, этот увалень и соня, пробубнил из угла:

— Видывал я слона!

— Слона? — поразился я. — Ну и как, удивился, когда увидал?

— Чему там удивляться, не медведь же он! — ворчит в ответ Николетина. — Животинка, братва, что и все остальные.

— Но ты видал, какой он громадный?

— Огромадный, — соглашается Николетина, ковыряя в носу.

— А бивни каковы, а хобот! — подзадориваю я.

— Ну да, брат, таким его сотворило.

— Это еще ничего, — переношу я огонь на другой объект. — А вот что бы ты, Николетина, заявил, коли б увидал говорящую птицу попугая!

— Слыхал я и его, — бормочет Николетина.

— Ну, и что скажешь, а? — восклицаю я.

— Что тут сказать! Говорит птица. Раз мы с тобой балакаем, отчего бы и ей не заговорить?

Вижу я, что Николетину ничем не проймешь, прекращаю огонь и без потерь отступаю.

Только дней через десяток, в то время как мы шагали рядом с ним по крупской дороге, Николетина в разговоре упомянул, что бывал и в Париже.

— В Париже! — воскликнул я. — Да расскажи же, человечище, каково там, что видал?

— А ничего особенного, город, вот и весь сказ: улицы, дома, транваи, как и в каждом городе.

— Ух, Париж, Париж! — восторженно продолжаю я. — Ну и как ты, подивился, а?

— Чему я там должен дивиться? — недоумевает он. — Будто я до этого в городах не бывал. Тоже мне, нашел невидаль — город, ах, боже мой!