Войта Эрбан - Беженцы и победители

Занятия по строевой подготовке помогают хоть немного разрядить обстановку. Ведет их четарж-курсант Млейнек. Поручик Шимандл ходит по плацу с опущенной головой. Под грязно-серым небом, с которого не переставая падают хлопья мокрого снега, его команды звучат вяло и глухо.

Объявляют перерыв. Можно покурить. Все стоят толпой. Курсант Вит Неедлы из второго отделения замшевым лоскутом протирает очки.

— Как папа, Витек? — подойдя, задает ему вопрос Владя Эмлер.

— Уехал вместе с мамой.

— Ну и как ты к этому относишься?

— Иначе они не могли поступить, ведь не сегодня завтра начнется война.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, а то Конопатый идет…

Конопатый действительно направляется к ним, но вдруг вместе со всеми оборачивается в сторону дороги, по которой вот уже больше часа непрерывным потоком движется немецкая моторизованная пехота.

Все происходит неожиданно. В борт автомобиля ударяется камень. И в тот же миг скрипят тормоза, выскакивают фигуры в плащах и касках, мелькают штыки и приклады. Слышатся взбешенные голоса:

— Большевик? Еврей?

Раздается умоляющий крик женщины, исполненный неподдельного ужаса. Но его перекрывают сопровождаемые ударами прикладов ругательства и визг подростка, на которого обрушиваются новые удары. Его маленькое, худенькое тельце летит в машину. У женщины с растрепанной головы сползает платок.

— Не убивайте его! Помогите ради бога! — Она падает в грязь под колеса. — Франтишек!

Ее тащат за волосы, пинают ногами и сбрасывают в канаву. Колонна трогается, и автомашина с мальчишкой исчезает. А люди поднимают и несут ослабевшее, окровавленное тело женщины.

Мальчишку со спущенными штанами выбрасывают из машины на другой стороне городской площади. Вся спина у него в крови, сломанная рука свисает плетью, лицо изуродовано до неузнаваемости. Когда его вносят в ворота ближайшего дома, он едва дышит.

— Такой, панове, теперь у нас будет порядок. Не хотели по-хорошему, будет по-плохому.

Наглое заявление студента-националиста вызывает молчаливый протест. От него отворачиваются все — и четарж Млейнек, и поручик Шимандл, и четарж, который как раз подходит к ним, чтобы доложить о чем-то.

— Это у вас пройдет, вот увидите, — продолжает Конопатый и, поскольку ему никто не отвечает, заканчивает свой монолог ругательством: — Мразь вонючая!

Поручик Шимандл приказывает прекратить занятия, а после обеда собраться всем в самой большой комнате.

— И чтобы все было в порядке! — напутствует он подчиненных. — Все вычистить! Никакого разгильдяйства!

В назначенное время поручик входит в казарму — такой же хмурый и отчужденный, каким его видели с утра.

— Первый взвод, смирно! Пан поручик, докладывает четарж-курсант Млейнек. Первый взвод построен на занятия в составе…

— Дайте команду «Вольно»!

— Вольно! Садись!

Солдаты рассаживаются на койки, а кое-кто на черные рекрутские чемоданчики. Еще в сентябре прошлого года эти чемоданчики закрывали отцовские руки. «Вам нечего бояться, — говорили тогда отцы, — эта мобилизация образумит Адольфа. Вот увидите, войны не будет. Ну а если она все-таки разразится, мы придем вам на помощь». Матери втихомолку рыдали — и потому, что сыновья уходили служить, и потому, что сами матери боялись войны. Они ходили от отца к сыну с распухшими от слез глазами. Но разве мужчины понимают, каково в такие минуты женщинам, особенно матерям?

Поручик Шимандл присаживается возле столика у окна:

— Теперь внимательно послушайте, что я вам скажу. Они напали внезапно и разоружили нас. Но мы остаемся подразделением чехословацкой армии. Так что голов не вешать, не хныкать, как какое-нибудь старье, и верить, что все будет хорошо. Оратор из меня, конечно, никудышный. Но все будет так, как поется в «Либуше», ну, знаете, в нашей опере… «Все мой народ переживет, все беды одолеет!» Понятно?

Такого от него никто не ожидал. Все встают, словно по команде, даже рыжий националист, но тут же садится, с усмешкой поглядывая на взвод, застывший по стойке «смирно».

— Садись! Запевай!

— «Зеленые рощи…»

— Отставить! Это подошло бы вчера, а сегодня уже все равно — что зеленые рощи, что Прага, что Терезин. Нужно что-нибудь эдакое. Слышите, четарж-курсант Млейнек? Никаких Ниагар! Нужно что-нибудь наше, чешское, понятно? Черт побери, как звали того осла? Кноп! Он-то знал толк в песне. Рядовой Неедлы, вы ведь музыкант, запевайте!

И вдруг кто-то невидимый начинает:

— «Вставай, проклятьем заклейменный…»

Тем временем полевая жандармерия вывозит остатки оружия и боеприпасов. Над крышей казарм тяжело колышется мокрый флаг со свастикой.

— «Никто не даст нам избавленья…»

У поручика Шимандла нет слуха, а четарж-курсант Млейнек не знает слов песни. Зато Конопатый встает на койку и подхватывает припев «Интернационала», да так громко, что все столбенеют. Поручик Шимандл, однако, быстро приходит в себя и командует:

— Прекратить! Прочь с койки!

— Пан поручик, если это провокация, то надо довести ее до конца.

— Отставить! Смирно! По казармам — разойдись!

Командир взвода уходит последним.

— Мы еще поговорим об этом, — цедит он сквозь зубы и с каменным выражением лица проходит мимо солдат…

Ничего подобного от него не ожидали. Ведь всего неделю назад он лично исключил сражавшегося в Испании интербригадовца Ладислава Кнопа из школы по подготовке пехотных офицеров запаса.

— Я ценю ваше мужество, потому что вы и сегодня верны себе. Но я не понимаю, как вы, чешский интеллигент, могли на это пойти? У меня в голове это не укладывается. Разумеется, это ваше дело. Но тот факт, что в Испании вы были поручиком, как вы утверждаете, может интересовать только господина Готвальда. Правда, неизвестно, где он теперь. А вы, не в обиду будь вам сказано, несмотря на ваше образование, балбес. Чешский офицер должен всегда оставаться чехом и патриотом. Это вам понятно? Ни Мадрид, ни Аддис-Абеба не имеют ничего общего с патриотизмом. Какое нам, чехам, дело до испанцев или абиссинцев!

— Ошибаетесь, пан поручик, — ответил интербригадовец. — Все обстоит как раз наоборот. Если бы каждому из нас было побольше дела до Мадрида и Аддис-Абебы, наша государственная граница проходила бы сейчас в горах, а не у Литомержице. И меня, не в обиду будь сказано вам, удивляет, что вы не можете этого понять… Вы — поручик, я — теньенте, что по-испански означает лейтенант. Звание у нас одно, нравится вам это или нет. Дайте мне взвод, и увидите, что я справлюсь с ним не хуже, чем вы, и не только на учебном плацу. И я бы не стал никого называть балбесом. При вашем образовании это, право, неудобно.

Поручик Шимандл побледнел:

— Убирайтесь к черту!