Александр Казанцев - Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом

Крестьяне платили за работу хлебом, картошкой, иногда молоком или кисловатым баварским сыром. Выглядели военнопленные не очень сытыми, но и не такими истощенными, как в больших городах или в промышленности. После того, как пришли американцы, освобожденные военнопленные бродят целыми днями по городу и занимаются, главным образом, тем, что собирают всякие слухи. Город полон ими. То все население начинает в панике паковать вещи: через несколько часов сюда придут части Красной Армии, то распаковывают обратно — оказывается, остаются американцы.

Иногда население делится по своим настроениям на две части: иностранцы готовятся бежать, а немцы, поскольку это возможно в только что оккупированном городе, торжествуют: ходят слухи, что какой-то корпус СС, сокрушая всё на своем пути, двигается по направлению к Фюрту. Потом слух меняется — двигается действительно, но не корпус и не СС, а дивизия чехов. А потом оказывается ерундой и это.

Но несмотря на тревожные слухи, война — это уже прошлое. Мир победил окончательно — войн больше не будет! Вечно ли или нет, сказать еще трудно, ново всяком случае наше поколение и наши ближайшие потомки не будут слышать ни разрыва бомб, ни стрекочущих очередей пулеметов. Стоя в очереди за хлебом, с этого начинается жизнь всего населения города, наблюдаю умилительную картину. Солдат из проходящего мимо американского патруля отобрал у играющего мальчугана игрушечный пистолет и старательно ломает его о камни тротуара. Игрушка сделана по-немецки — солидно и прочно. Ломке не поддается.

Солдат, чувствуя на себе взгляды толпы, немного смущается, нервничает и, смяв игрушку каблуками сапог, бросает ее в решетку водосточной трубы. Символика! Отныне немецкие дети не будут играть в солдатики. Стоящий рядом «милитарист» заливается горькими слезами: в его не полных шесть лет это — первое большое и полное горе. Солдат, смущенно улыбаясь, догоняет ушедших вперед товарищей… Где ты теперь, пламенный пацифист? — отбиваешь ли танковые атаки в южной Корее или, не выпуская из рук оружия, сидишь в осажденной крепости Берлин?..

С русскими военнопленными, живущими рядом, мы познакомились, а потом с некоторыми из них и сошлись ближе. Я чаще всего разговариваю с одним — сержантом-танкистом Красной Армии Семеном Макаренко. Мы делимся друг с другом табаком, новостями, иногда подолгу сидим на скамейке под деревом и о чем-нибудь молчим или разговариваем ни о чем.

— Ну что, Сеня, скоро домой поедешь? — спрашиваю я.

— Да, собираться надо, — отвечает как-то неопределенно он.

— Радуешься?

Он смотрит задумчиво в сторону и потом, повернувшись ко мне, тихо говорит:

— Страшно.

— Может быть, ты боишься напрасно, сидел до самого последнего дня в плену, преступным ничем не занимался…

Он долго молчит, потом как-то нехотя выдавливает:

— Не знаешь ты их.

— Слушай, но неужели и тебе могут что-нибудь сделать?

Он, не отвечая на вопрос, говорит:

— Брат у меня был. Во время войны с финнами в плен попал… Мы его больше не видели. Спрашивали других, ездили куда-то, мать особенно убивалась. Ни одного человека не нашли, который видел хотя бы одного вернувшегося из плена. Говорили потом, что расстреляли их всех.

О том, что на мельнице живут русские военнопленные, знают и американские солдаты. Время от времени кто-нибудь из них пешком или на джипе доставляет на мельницу застрявшего в глухой деревне рабочего или потерявшего свою команду военнопленного. Русских собирают всех вместе потому, что скоро предстоит отправка на родину.

Чаще всего к нам приходит молодой сержант американец польского происхождения. Язык польский он забыл основательно, и разговор у нас с ним происходит на славянском эсперанто — на смеси польского, сербского, чешского и русского. Сначала не получалось ничего, а потом как-то привыкли и стали объясняться и вести разговоры на темы даже не самые простые.

Однажды он пришел весело возбужденным.

— Передайте вашим землякам, что завтра, наконец, придут машины, которые повезут их в советскую зону оккупации и потом дальше на родину.

Он очень завидовал счастливцам. Они возвращаются домой, а ему еще неизвестно сколько времени придется оставаться здесь. Когда он ушел, военнопленные обступили меня толпой. Я передал им слова сержанта о машинах, о том, что он желает им счастливого пути и завидует, что они возвращаются на родину.

Ответом мне было гробовое молчание.

Ночью сквозь сон я слышал какой-то шорох, приглушенные голоса, осторожные шаги по лестнице, а потом всё стихло.

Утром ни одного человека из военнопленных наверху не оказалось. Они ушли.

Сержант, как и обещал, точно в десять явился с тремя грузовиками. Видом пустого зала — на полу валялась разбросанная солома и пустые консервные банки — он был обескуражен.

— Куда же они девались?

— Они ушли, — отвечаю я.

— Странный народ, — говорит он. — Столько дней ждали, а когда осталось несколько часов, у них не хватило терпения.

— Они ушли не домой, а в другую сторону, — говорю я.

Он не может понять эту слишком сложную шутку и, как будто не доверяя своим глазам, ходит туда и сюда по залу, осматривая пустые углы и разбросанные под ногами вороха соломы.

— Что вообще случилось? Слушайте, в какую другую сторону?

— На запад.

— Вы можете мне объяснить, в чем тут дело?

— Могу объяснить, но я боюсь, что вам это будет трудно понять.

— Я уже привык разговаривать с вами и, мне кажется, вспомнил уже немного язык.

— Нет, — возражаю я, — вам трудно будет понять не то, что скажу я, а причину их ухода. Чем точнее я подберу слова, чтоб объяснить вам это, тем непонятнее это будет для вас.

— Но все-таки?

— Они ушли потому, что боятся, что правительство по возвращении на родину может их или расстрелять, или посадить на долгие годы в концентрационный лагерь. Можете это понять?

Он не может. Он уверен, что после того, как разрушены концентрационные лагеря Гитлера, их нигде больше не осталось, что же касается расстрела, то, может быть, это и очень остроумная шутка, но он, к сожалению, не настолько хорошо знает язык, чтобы понять ее смысл.

Дальнейший разговор — мы это видим оба — ни к чему не приведет. Он уверен, что я его сегодня как-то мистифицирую, а я убежден, что расскажи я ему все это на понятном ему английском языке, он все равно ничего бы не понял, а если б и понял, то не смог бы поверить. Он мотает головой, угощает, на всякий случай папиросой и, пожимая плечами, уходит к своим грузовикам.

— Странные люди…

Война кончилась. По всей Германии в весеннем ветре полощутся белые флаги, торопливо вывешенные в каждом доме чуть ли не из каждого окна. По дорогам тянутся бесконечные колонны военнопленных, среди них мелькают и люди в форме СС. Обгоняя эти колонны, на запад мчатся длинные вереницы машин — это привезенные немцами на работу в Германию французы, бельгийцы, люксембуржцы и другие возвращаются по домам. Машины украшены флагами, цветами, у пассажиров радостные, возбужденные лица, далеко слышны песни, веселые шутки и смех. Война кончена для всех. Только для русских антибольшевиков начинается новая глава трагедии — в силу вступает Ялтинский договор, по которому все советские граждане, оказавшиеся к моменту окончания войны в западных зонах оккупации, подлежат выдаче советскому правительству.