Эмманюэль Роблес - Однажды весной в Италии

— Ну, как ваши дела? — спросила она своим чуть хриплым голосом, имевшим над ним странную власть.

Падавший в окно утренний свет освещал сбоку ее острую лисью мордочку с большими влажными глазами.

— Через несколько дней я уеду, — ответил Сент-Роз. — За мной должны прийти.

— Сюда?

— Да.

— Бог ты мой, — воскликнула она, как бы смеясь над собой, — на этот раз я действительно влюбилась, а времени, чтоб быть счастливой, нет!

Гладко причесанные волосы и длинный муаровый халат делали ее похожей на актрису в пьесе елизаветинской эпохи, и впечатление это еще усиливалось свойственной ей театральной манерой говорить и даже этой фразой, более похожей на заученную реплику, чем на возглас, вырвавшийся из глубины сердца.

Она высвободилась из объятий Сент-Роза и медленно ходила по комнате, наполнившейся с ее приходом каким-то свежим и юным ароматом. И где только, черт возьми, удается ей раздобывать столь редкие духи? Когда она находилась в более освещенной части комнаты, глаза ее становились удивительно красивыми. Сандра задержалась у окна с изнемогающим и томным видом, и он невольно воскликнул:

— Как вы хороши!

И эта фраза, та же — он сразу об этом подумал, — которую всего час назад он сказал Мари, показалась ему наполненной совсем иным смыслом, восхищением искренним, но неглубоким, не затрагивающим души, всего его существа, не вобравшим в себя того, что составляет основу жизни.

— Когда мне было лет семь, — сказала Сандра, поблагодарив его улыбкой, — умерла моя единственная сестра Амалия, и я слышала, как мама в отчаянии говорила друзьям, которые пришли ее утешить: «Бог похитил у меня самую лучшую и красивую, а мне оставил эту вот дурнушку». Дурнушка была я. — Она тихо засмеялась. — И потом мама по-прежнему открыто сожалела, что бог призвал к себе не меня, а Амалию, которая в ее глазах была совершенством. В двенадцать лет она определила меня в монастырский пансион, где на меня надели уродливую одежду, зимой приходилось носить темно-синюю юбку и кофту. Когда я возвращалась домой на каникулы, она, увидев меня, вздыхала и говорила: «Бедная моя девочка, до чего же природа тебя обделила».

Сандра замолкла, а потом спросила:

— Я еще не надоела вам своими рассказами?

— Продолжайте, пожалуйста, — ответил Сент-Роз.

— Годам к пятнадцати я стала поистине в тягость несчастным монахиням, занимавшимся моим воспитанием. Однажды даже закатила одной из них пощечину, после того как та, сочтя нескромной мою прическу, которую я отказалась изменить, взяла и растрепала мне волосы. Я была наказана по всем существующим в пансионе правилам, и моему отцу пришлось вмешаться, чтобы меня не исключили. А уж потом я сбежала оттуда, блуждала по городским окраинам, и вечером какой-то старый бродяга едва не изнасиловал меня в товарном вагоне, где я пыталась укрыться. Он был такой грязный, боже, какой он был грязный, с огромным кроваво-красным ртом, напоминавшим кусок сырого мяса. Я так испугалась, что решила вернуться обратно. А вот другая драма. «Душа у тебя так же уродлива, как и лицо», — повторяла моя мать. Она никогда не била меня, но ее упреки причиняли не меньшую боль, чем удары кнута. Решили побыстрей выдать меня замуж, и в восемнадцать лет я согласилась пойти за Луиджи, не любя его. В замужестве было то преимущество, что оно избавляло меня от моей ненавистной семьи, в которой я не знала ни тепла, ни ласки. Потом я превратилась в отчаянную кокетку, чтобы взять реванш за годы, когда мне приходилось носить такую уродливую дерюгу. Да, у меня были любовники и теперь есть. Но все это началось позже, когда случилась беда, в которой никто, никто не мог мне помочь.

И снова беззвучный смех, обнажившиеся в улыбке маленькие безупречные зубы.

Сент-Роз понял, что последняя фраза касалась смерти маленькой дочери, о чем ему говорила София. Он встал и, подойдя к камину, оперся на каминную доску. Хрипловатый голос Сандры звучал в противоположном конце комнаты, и могло показаться, что она разговаривает сама с собой, глядя через окно в сад.

— В пансионе нам без конца внушали отвращение ко всему плотскому. И я против этого по-своему бунтовала, пририсовывала фаллосы святым отцам, изображенным на стенах. Я еще ухитрялась добывать всякие фривольные картинки и время от времени расклеивала их в самых различных местах.

Снова молчание. Сент-Роз рассматривал бабочек на стене. В коллекции был экземпляр знаменитого Acherontia Atropos более крупного размера, чем другие, с уродливым гербом на щитке.

— Я хотела бы родиться мужчиной, — сказала Сандра. — Будь я мужчиной, пошла бы сегодня служить нацистам, в войска СС.

— Как настойчиво вы стремитесь опорочить себя, — тихо проговорил Сент-Роз.

— Эсэсовцы сильны, безжалостны и циничны. Говорят, что по приказу фюрера любой эсэсовец готов убить собственную мать. Заметьте, моя мать умерла десять лет назад.

— Пока вы живы, вы будете убивать ее в себе.

— О, как много хотела бы я в себе убить! — ответила она почти весело.

Что натворит эта женщина, если случится еще одно несчастье? Ему пришла в голову мысль, что, если старика Филанджери арестуют и подвергнут пыткам, он может не выдержать и сообщить то, что знает о Сент-Розе. Тогда, очевидно, полиция явится в палаццо Витти и арестует всех его обитателей, в том числе и прислугу. Ужасная мысль. Но ему необходимо знать, что случилось со скульптором, знать, не оттаял ли Тавера и не отказался ли от своих коварных замыслов. Если опасения Мари подтвердятся, несчастье обрушится и на этот дом, и на эту женщину, которая понятия еще не имеет, что такое подлинная жестокость. Сент-Роз пытался вообразить, как она поведет себя в опасной ситуации, хотя непохоже, чтобы ей недоставало решимости — ведь она проявляется и в этой мании самоуничижения. Сандра все еще смотрела в сад, откуда доносились голоса Софии и Джакомо, по всей вероятности развешивавших белье. Свет касался ее лица, скользил по изящному ушку, напоминавшему розоватую раковину. Сент-Роз думал о том, что Сандра по своей воле отдалась ему, что он наслаждался ее телом, что она горячо отвечала на его ласки и он не мог утолить ее жажды. Сент-Роз не вполне понимал эту женщину, но догадывался, что сердце ее ранено.

— Теперь послушайте меня, — сказал он.

Она задернула занавеску, но не изменила позы. Аромат ее духов, тонкий и печальный, по-прежнему наполнял комнату, словно исходил от большого золотого цветка.

— Я беспокоюсь за вас и за себя тоже.

Она улыбнулась и насмешливо шепнула:

— Ах, вы о Луиджи, не так ли?

«Значит, и она тоже об этом думает», — не без некоторого удивления подумал Сент-Роз и ответил:

— Да, о Луиджи. И еще кое о чем.

— О чем же еще?

— Действия, которые пришлось предпринять вчера вечером в связи с моим побегом, приняли неожиданный оборот. Это может повлечь за собой тяжкие последствия для всех нас!