Константин Лапин - Сердце сержанта

Федор, не слушая гостя, снял со своей койки второй тюфяк, быстро устроил постель на лавке и, извинившись, лег спать; он недавно вернулся из части на открытой грузовой машине и никак не мог согреться.

— Пожалуй, действительно я останусь у вас, — согласился наконец капитан. — Когда ты седьмые сутки в пути, не спишь и не отдыхаешь как следует, невредно растянуться минуток эдак на пятьсот, до того как предстать пред ясные очи высокого начальства.

Шутил он в несколько старомодной манере, да и сам оказался немолод. Глубокие морщины у глаз говорили, что нашему гостю, пожалуй, под пятьдесят, не меньше. Но глаза блестели молодо, волевой подбородок и резкая складка у рта свидетельствовали о сильном, энергичном характере.

— Самоварчик вздуть, что ли? — подала с печи голос хозяйка.

— Спасибо, ничего не нужно! Пожалуйста, не беспокойтесь! — Капитан снова перешел на шепот. — В походе, да еще на морозе, я вообще избегаю потреблять лишнюю жидкость. А вот поужинать, как говорится, невредно. — Он вынул из вещмешка брусок сала, завернутый в чистую холстинку, расстелил ее вместо салфетки на столе, затем достал начатую буханку хлеба, банку консервов. — Не составите компанию?

— Благодарю вас, мы только что поужинали. В печи должна быть горячая картошка.

Услышав про картошку, старуха слезла с печи и, как ни отказывался капитан, заставила его взять несколько горячих запекшихся с одного бока картофелин.

— Роскошно живете! — капитан кивнул на электрическую лампочку.

— В редакции свой движок.

Узнав, что он находится на территории редакции фронтовой газеты, гость оживился, стал расспрашивать о новостях в литературе, похвалился своим приобретением — сборником «Родина», где напечатаны патриотические высказывания виднейших русских писателей. По той бережности, с которой он вынул из вещмешка книгу, обернутую газетой, и показал ее красный с золотым тиснением переплет, сразу можно было признать в нем книголюба.

О себе капитан Ломакин рассказал коротко, односложно. Такого-то числа выехал из С. В Москве хорошо, все спокойно. В Великих Луках их эшелон бомбили, пассажирам пришлось рассыпаться по полю; одна бомба угодила в госпитальный состав, стоявший на запасном пути, и капитан помогал санитарам вторично эвакуировать раненых. Словом, ничего особенного.

— Я вижу у вас тут новые журналы, — Ломакин показал на стол. — Разрешите посмотреть, если не усну сразу?

— Пожалуйста.

Капитан долго умывался над тазом, потом, сняв гимнастерку, внимательно осмотрел швы, поднося ткань к самой лампе. Увидев, что я наблюдаю за ним, он сконфузился:

— Простите! Привычка окопника.

Среди ночи я проснулся. Наш гость читал, держа щитком ладонь у глаз. В избе было холодно, он накинул шинель на плечи. И еще раз проснулся я перед самым рассветом. Капитан сидел в той же позе, только теперь он не читал, а что-то неторопливо переписывал в толстую тетрадь, поглядывая в журнал. Что меня удивило больше всего — это прозрачная капля, повисшая на мизинце его руки, прижатой ко лбу.

Видно почувствовав на себе взгляд, Ломакин отнял ладонь от глаз и, прищурившись, стал всматриваться в темноту. Его лицо, казалось, осунулось и постарело за эту ночь.

— Простите, я разбудил вас?

И голос у него был глуше, словно бы надтреснутый.

— Вы тут ни при чем, товарищ капитан. Это моя дурацкая привычка — курить среди ночи... Вы что переписываете?

— Поэму «Сын».

— Но зачем столько трудов, я бы вам журнал подарил. — Он молчал. — Понравилась поэма?

Ломакин положил автоматическую ручку на стол.

— О подобных явлениях не скажешь одним словом: понравилось, не понравилось. Я вот сидел, переписывал, а казалось, по строчкам жизнь свою пробегал... Мой сын будто ожил. Вот он в колыбели, вот его первые игрушки, рисунки «про войну»... Потом авиамодели, допризывная подготовка, уход в армию... И показалось мне, что это я написал, сам, о своем сыне... — Он смутился. — Не поймите меня, бога ради, в том смысле, что я сам так хорошо мог бы написать... Я пробовал... Не получилось... А вы автора поэмы знаете?

Я рассказал все, что знал о поэте, потерявшем в первый год войны своего единственного сына и сумевшем самую «боль свою призвать к оружию», как он писал в поэме.

— Да, да!.. Я был прав, совершенно прав, — задумчиво проговорил капитан. — Поэзия — удел избранных натур. Как сказал поэт: «Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп. Поверил я алгеброй гармонию...» А мы — солдаты, наша гармония Суворовым сложена: «Чем сподручней — тем и бей!». И совершенно правильно я сделал, что попросился в строй на свое место. Вернее, на Юркино опустевшее место. — Кончая разговор, он встал. — Где у вас тут колодец, а то я вчера всю воду извел?

— А спать когда будете? Вам же к начальству...

— Какой уж теперь сон. Хозяйка давно корову доить ушла. На месте отосплюсь ужо. О-ох! — Не удержавшись, он зевнул, извинился и стал приседать на месте, делая разминку.

Проснувшаяся внучка старухи хихикнула, увидев с печи, как посреди избы приседает незнакомый усатый дядька. Капитан дал ей большой кусок сахару, завернутый в бумагу.

Побрившись, он вымылся до пояса, надел свежее белье, почистил сапоги бархоткой, которая была припасена у него в сумке. За завтраком с нами сидел бравый, подтянутый офицер: ни тени усталости, ни следа бессонной ночи на его лице.

Было еще рано идти в секретариат. Федор Глебов, сидя на своей койке, рисовал капитана, взглядывая на него сбоку. Ломакин, уступив моей настойчивой просьбе, рассказывал о себе и своем сыне.

Двадцати лет Анатолий Ломакин, в то время молодой учитель, влюбленный в свой предмет — литературу, ловкий танцор и гимнаст, попал на войну. Было это в 1915 году. Отлично тренированный, умеющий управлять не только своим телом, но и нервами, не знавший ни страха, ни устали, он скоро прославился на своем участке фронта как удачливый разведчик. Рядовой, потом младший офицер, наконец, начальник команды конных разведчиков, кавалер трех орденов — таков боевой путь офицера. В последний год войны, сражаясь на русско-турецком фронте, Ломакин получил тяжелую контузию и несколько месяцев пролежал в госпитале. Вылечившись, он пошел добровольцем в Красную Армию, но последствия контузии давали о себе знать: Ломакин был вынужден демобилизоваться.

Вернувшись в родной город, лихой разведчик и кавалерист стал бухгалтером, женился, насадил фруктовые деревья на пустыре за своим домиком в нагорной части города. Он полюбил летними вечерами, наработавшись в саду, сидеть на каменной скамье, под старым орехом. Сыновья — их было трое, один к одному, как молодые дубки, — садились вокруг отца и, словно сказку, слушали его рассказы о ратных походах, боях и схватках.