Александр Листовский - Конармия[Часть первая]

Вихров пытливо посмотрел на него. Этот молодой командир, на вид совсем мальчик, начал ему положительно нравиться.

— Вам в таком случае надо бы и фамилию переменить. У нас в полку есть квартирмейстер Гобаренко… Может быть, он тоже когда-нибудь Гобаром был?

— Я все гляжу на вас, товарищ Вихров, и вспоминаю, где мы с вами встречались, — отозвался Гобар.

— Вы какие курсы кончали? — спросил Вихров.

— Петроградские артиллерийские. А что?

— Ну, значит, мы где-нибудь там и встречались.

— А, так вы петроградский! Постойте, вы под Пулковом были?

— Был при штабе бригады курсантов.

Смуглое лицо Гобара приняло восторженное выражение. Он даже чуть приоткрыл рот.

— Ну вот! Точно! — вскрикнул он, весь просияв. — Я тогда с донесением приезжал, а вы спали на диване в комнате командира бригады.

Вихров рассмеялся.

— Правильно. Был такой случай.

— Да, я все собираюсь спросить, — спохватился Гобар, — вы Дундича знаете?

— Нет. Знаю только, что он командовал полком в шестой дивизии. Говорят, очень храбрый командир. А что такое?

— Я вчера слышал, что он письмо прислал. Собирается на днях вернуться из госпиталя.

— Вот тогда и увидим его.

— Мне очень хочется поскорее увидеться с ним. Люблю храбрых людей…

— Ну что, будем ужинать? — предложил Вихров. — У меня есть сало, хлеб. Чаю можно согреть.

— С большим удовольствием, — согласился Гобар. — Только, если можно, немного погодя. Я пойду посмотрю, как там устроились мои ребята.

Он надел фуражку, кивнул Вихрову и, легко ступая, вышел из хаты.

Его небольшая гибкая фигура мелькнула под окном и вдруг словно растаяла в сумраке ночи.

Темнело. На раскинувшееся вдоль реки большое село наваливалась из-за леса черно-синяя туча. Отражая снизу оранжевое пламя заката, туча постепенно охватывала все небо и подбиралась к бледно светившемуся месяцу. Теплая мгла опускалась на землю.

Было тихо и душно. С нижней части села доносились пиликающие звуки гармоники.

Лошади лениво брели с водопоя, заполняя улицу стуком копыт и устало приволачивая задние ноги. Над дорогой вилась легкая пыль.

Внезапно налетел ветер. По траве пробежала быстрая рябь. Забились и зашумели деревья.

Над дальним лесом блеснула зеленоватая молния, и глухо, как потревоженный в берлоге медведь, заворчал гром.

В окнах дома, где у палисадника рвался на пике кумачовый значок, загорелся огонь.

Буденный и Ворошилов сидели за столом в чистой горнице и слушали Зотова, который докладывал обстановку на фронте.

По тому, как Ворошилов, сердито хмурясь, постукивал ладонью о стол, по гневному выражению его обычно веселых и приветливых глаз было видно, что он не в духе.

Буденный сидел с края стола и, собирая мелкие морщинки меж широких черных бровей, видимо, что-то обдумывал.

Из доклада Зотова было видно, что великолепно вооруженный противник проявляет большое упорство, и хотя дивизии Конной армии и добились значительных успехов, но основная задача — прорыв фронта — осталась невыполненной. Конармейцы, привыкшие, решать дело быстрым ударом в конном строю, тут, на новом фронте, встретились с сильно укрепленными опорными пунктами и засевшей в них стойкой пехотой. За последние дни на фронте Конной армии появились новые части противника — 13-я и 18-я пехотные дивизии, укомплектованные познанскими немцами и обильно снабженные техникой.

— На галопе их, конечно, не возьмешь, — заговорил Ворошилов, когда Зотов закончил докладывать. — Но что касается сильного вооружения, то мы, большевики, признаем и другую проверенную историей истину, что исход войны в конечном счете решают живые люди. Эти замечательные люди, наши бойцы, у нас есть, но не все начальники умеют правильно руководить ими. Одни лихо атакуют пулеметы и проволоку, другие топчутся на месте, не зная, что предпринять, третьи обожглись и пали духом. К счастью, таких рыцарей на час единицы… Семен Михайлович, — он повернулся к Буденному, — я думаю, надо провести в частях примерные учения по штурму опорных пунктов.

— Это, прямо сказать, было бы очень хорошо, — согласился Буденный, быстро взглянув на вошедшего в эту минуту Орловского. — Завтра и начнем.

— Разрешите, товарищ; командующий? — спросил Орловский.

— Ну, ну, говорите.

— Я только что допросил взятого в плен артиллерийского офицера… — начал Орловский.

— Ну и что он показал?

— Он сделал очень характерное заявление. Говорит, что их позиции неприступны и прорвать их невозможно. Если же нам это удастся, то им не остается ничего другого, как соорудить огромный памятник на линии их позиций и написать на нем: «Эти позиции были взяты русскими. Завещаем всем — никогда и никому с ними не воевать».

— Ну, ну… — усмехнулся Ворошилов. — Ничего, мы сами постараемся соорудить такой памятник.

Орловский вышел.

В соседней комнате послышались грузные шаги, чувствовалось, шел кто-то очень тяжелый. В дверь постучали, и мягкий басок спросил разрешения войти.

— Заходи, — сказал Буденный.

В горницу вошел начдив 14-й кавалерийской Пархоменко. Он присел на предложенный ему табурет.

— Только что вернулась разведка со Сквиры. В указанном пункте противник не обнаружен. Жители встретили наших бойцов восторженно. Просят скорее освободить их от ига польских панов, — сообщил Пархоменко.

Буденный взглянул на карту.

— Так говоришь, Александр Яковлевич, в Сквире противника нет? — спросил он, помолчав.

— Нет. Был батальон. Ушли на Погребище.

— На Погребище? Климент Ефремович, а ведь выходит в точности, как мы говорили. Они ждут нашего удара на Погребище… А что, если мы теперь ударим сразу в трех пунктах? Прорвем фронт между Фастовом и Пустоваровской? А?

В комнату вошел Орловский.

— Разрешите, товарищ командующий? — спросил он, притворив дверь. — Получена директива Реввоенсовета фронта.

— Дайте сюда. Орловский подал директиву.

— «…Главными силами армии прорвать фронт противника на линии Ново-Фастов — Пустоварка. Стремительным ударом захватить район Фастов и, действуя по тылам, разбить киевскую группу противника», — глядя через плечо Буденного, отчетливо прочел Ворошилов.

Полковой врач Косой, маленький румяный человек, очень похожий на мальчика, приставившего себе в шутку усы, сидел у койки Тюрина и, держа его за руку, считал пульс.

Дуська, широко раскрыв глаза, с жалостью смотрела на осунувшееся, без кровинки лицо Тюрина. Его голова, обмотанная бинтами, казалась несоразмерно большой, и от этого лицо со страдальческой складкой в уголках губ и заострившимся носом было совсем маленьким и ребячьим.

Косой поднялся и устало вздохнул.

— Дуся, вы побудьте здесь, — заговорил он, взглянув на часы. — Я пойду к себе, отдохну немного. Три ночи не спал.