Александр Листовский - Конармия[Часть первая]

Вихров некоторое время смотрел на фотографию, подом молча. подал ее Харламову.

— Так вы, значит, сейчас из госпиталя? — после не-. которого молчания спросил Вихров.

— С госпиталя. Еще оставляли. Да я не схотел.

— А седло зачем? Харламов усмехнулся.

— У нас завсегда так… Я его под койкой держал. Врач вначале шумел на меня, а потом ничего, успокоился. Так что ж, товарищ командир, давайте, что ль, места занимать, а то народ найдет.

— Я товарища позову, — сказал Вихров.

— А где ваш товарищ?

— В том конце вагона.

Вихров ушел и вскоре вернулся в сопровождении Тюрина.

— Здорово, товарищ! — бойко заговорил Тюрин, подходя к Харламову и оглядывая его черными быстрыми глазами. — Так вы из Конной армии? Вот это хорошо! Ну в таком случае будем знакомы… Ты что ж, понимаешь, раньше мне не сказал? — напустился он на Вих-рова. — Тут товарищ едет, а я лежу и ничего не знаю… А почему, братцы, у вас так свободно? Позволь, а куда делся Копченый? — сыпал Тюрин вопросами.

— Дерпа пошел своих ребят посмотреть. Он здесь в шахте работал, — сказал Вихров.

«Командирик-то дюже молодой, а, видать, бедовый, — Думал Харламов, глядя на Тюрина. — И, скажи, как их хорошо одевают!.. Толковые ребята. Сильна Советская власть — заимела своих офицеров…»

Тюрин торопливо разложил вещи на полке, подсел к Вихрову и зашептал ему на ухо:

— Слушай, Алешка, у тебя хлеба ничего не осталось? Я свой, понимаешь, поел. Есть до смерти хочу.

— У меня есть немного, — тихо сказал Вихров. — Возьми в чемодане, — он показал глазами на верхнюю полку.

Тюрин собрался было подняться, но вдруг толкнул товарища локтем. Харламов, открыв переметные сумы, доставал из них сало и хлеб.

— Товарищи командиры, садитесь со мной, — радушно пригласил он, нарезая сало большими кусками.

— Спасибо. У нас свое есть, — попытался отказаться Вихров.

— Ну ваше потом съедим, — сказал Харламов, приметив голодный блеск в глазах Тюрина. — Привыкайте к нашим порядкам. Сегодня мое, завтра твое… Берите сало, хлеб, нажимайте. Как-нибудь доедем, а там голодные не будем.

Вдоль вагонов пробежал перезвон буферов. Поезд тронулся.

— Копченый остался! — встревожился Тюрин, вскакивая с лавки с куском сала в руке и выглядывая в окно.

Но тут как бы в опровержение его слов в вагон вошел Дерпа с красным, возбужденным лицом.

— Ну как, своих повидал? — поинтересовался Вихров. Дерпа с досадой махнул рукой.

— Никого, братко, нет. Одни старики пооставались. Вся братва на фронт ушла…

Он вдруг сделал такое движение, будто споткнулся.

— Харламов?! Братко! Как ты тут? — с улыбающимся, радостным лицом он, разведя руки, пошел на казака.

— Дерпа! Здорово, брат! — весело вскрикнул Харламов.

Он вскочил с лавки и замер в мощных объятиях Дерпы. Некоторое время они стояли покряхтывая, как мерившиеся силами былинные богатыри, и сжимали друг друга так, что у обоих трещали кости.

— А я тебя сразу и не признал, товарищ командир, — говорил Харламов, когда они присели на лавку. — Здорово там тебя подковали!

Действительно, в этом подтянутом, сильно похудевшей командире трудно было узнать сразу прежнего Дерпу. Харламов подвинул ему сало и хлеб.

— Смотри, смотри, какой стал, — приговаривал казак. — Стало быть, все науки прошли? — спрашивал он, сбиваясь с «вы» на «ты».

— Да было всего, — отвечал уклончиво Дерпа, несколько стыдясь перед бывшим однополчанином за свой аппетит.

Но Харламов был только рад, что имеет возможность досыта накормить отощавшего великана. Он покопался в сумах, достал банку консервов, ловко вскрыл ее и поставил перед товарищем.

— Верно, что комбрига Мироненко убили? — спросил Дерпа.

— Верно. — Харламов вздохнул. — Под Горькой балкой убитый. С бронепоезда. Зараз Литунов бригадой командует.

— А Дундич в полк вернулся?

— Так он же раненый!

— Я знаю. Мне Гайдабура говорил. Я думал, может, уже вернулся.

— Нет. Да и навряд вернется. У него ж четыре ранения. И все тяжелые. Ребята сказывали — три пули в кость, а четвертая прошла возле самого сердца.

— Да, братко, плохи, плохи дела, — произнес Дерпа с досадой.

— А что, товарищ командир? — спросил Харламов участливо.

— Да я хотел в 6-ю дивизию проситься. К Дундичу в полк.

— Нет, уж давай к нам, в одиннадцатую. Там много наших. На укрепление перевели. И меня вот тоже.

Дерпа ничего не ответил. Известие о том, что Дундич, возможно, не вернется больше в строй, ошеломило его. «Да как же так? — думал он. — Неужели больше и не увидимся? Такого командира потеряли!..» С именем Дундича у него было связано столько дорогих воспоминаний, что ему захотелось остаться одному. Он поблагодарил Харламова и, сославшись на то, что плохо спал ночью, полез к себе на верхнюю полку…

Вечерело. Поезд непривычно быстро шел по степи. За окнами проплывали темные шапки покинутых шахт. Высоко в небе светил месяц. Вихров и Харламов лежали на полках и тихо беседовали.

Еще днем Вихров и его товарищи твердо решили просить назначения в 11-ю дивизию, в полк, где служил их новый знакомый, и теперь Вихров расспрашивал Харламова о жизни полка и обо всех тех мелочах, которые, естественно, интересовали и волновали его.

Харламов, с самого начала почувствовавший расположение к молодому командиру, обстоятельно отвечал на вопросы.

Разговор незаметно перешел к боевым действиям. Вихров высказал предположение, что, очевидно, под Ростовом был самый сильный бой из всех боев, которые вела Конная армия. Харламов сказал, что он долго лежал в госпитале, но, по его мнению, наиболее тяжелые бои происходили после Ростова, во второй половине февраля двадцатого года, когда под станицей Егорлыкской произошло единоборство почти всей красной и белой конницы.

— Пятнадцать дней без передышки дрались, — говорил Харламов, — а местность ровная — шаром покати. И мы и они фронт верст на десять раскинули. И понимаете, какое дело: и нам охота их с флангов обойти, а им — нас. Так, бывало, и скачем всей массой напротив друг дружки. И ни тот, ни другой не уступит. У них генерал Павлов командовал.

— Я читал в газете, что конный корпус генерала Павлова замерз под станицей Торговой, — сказал Вихров.

— Правильно, — подтвердил Харламов. — Там, стало быть, тысяч восемь замерзло, и все по дурости Павлова.

— Как это?

— Да ведь он повел их по левому берегу Маныча. Хотел поскорее с нами сразиться. А там ни клочка сена, ни жилья. Четверо суток кони были не кормлены. А тут морозы. Так и погубил всех.

— Значит, и боя не было?

— Почему? Бой был. Он, Павлов, со степи вышел, мы в Торговой ночевали, и хотел с ходу нас сбить. Внезапно. А мы ему такого дали, что он опять в степь подался. Пошел ночевать на станицу Меркуловскую. А тут метель началась. Он с дороги сбился. А вы знаете, какой ветер в степи? Крутит — не поймешь откуда, и сверху и снизу, со всех сторон, — дохнуть нельзя. Идти нет никакой возможности. До костей прожигает… Наутро нам выступать. Только отъехали версты три-четыре, глядим — по всему полю мерзлые лежат. Кто в одиночку, кто в обнимку, кто целыми кучами. И кони так же. Какой, поджав хвост, стоя в снегу, замерз, какой лежа. И, понимаете, в одну ночь чисто в скелеты превратились. Одна шкура да кости. И так до самого Егорлыка… Как я понимаю, замерзли те, которые на слабых конях, остальные ушли. Подъезжаем к хутору. Постой, как его?.. Нет, позабыл. Глядим — в балке сотни две белых стоят в конном строю. Увидели нас, выхватили шашки, «ура» кричат, а в атаку пойти не могут — кони под ними шатаются. Лица у всех черные — обмороженные. У одного глаз на жилке, как на красной нитке, висит. Семен Михайлович посмотрел на них и говорит: «А ну их к черту, не рубите, будь они прокляты! Забрать в плен. После разберемся…»