Иван Акулов - Крещение

— Нарушаешь, Филипенко, все приказы — ведешь людей среди бела дня. Мало того что подвергаешь полк опасности, даешь противнику знать о передислокации войск. Как это прикажешь расценивать?

— Затянули марш, товарищ полковник, потом вижу, до конечного пункта подать рукой, а укрыться негде. На авось действовал. Виноват, конечно.

— Ты мне, Филипенко, это ребячество брось. Брось, говорю.

— Есть, товарищ полковник.

— А что с командиром полка?

— Днем перед выходом на марш искупался в роднике, а был, видать, потный. Глубокая простуда, нашли врачи. Отправили в тыл на встречной машине. Без памяти.

— Пьян был, что ли?

— Да нет, по-моему.

— Сутки тебе, Филипенко, на то, чтобы отдохнуть и привести полк в полную боевую готовность. И второе. Незамедлительно организуй разведку переднего края противника в районе высоты 203. Поэтому сегодня же свяжись с нашей обороной и определи место поиска для дивизионной разведки.

— Значит, до передовой здесь, товарищ полковник, километров пять?

— А вот послушай. — Заварухин поднял руку и большим пальцем указал вдоль по оврагу. Филипенко насторожился и услышал странные звуки, которые слышал и раньше, полагая, что где-то недалеко бойцы забивают колья в сухую землю. Это были набросные разрывы — то редкие, то частые; иногда они приближались и становились явственными, объемными, затем откатывались и опадали, будто кто-то наглухо затворял перед ними большую плотную дверь. Филипенко тяжело вздохнул и по привычке дотронулся до верхней губы — все это не ускользнуло от глаз Заварухина: — Вздыхаешь что-то, усы, гляжу, сбрил и вообще переменился, на мой взгляд.

— После Мценска, товарищ полковник, седые волосы пробились.

— Так и должно быть, Филипенко, насколько мне известно, майорское звание к мальчишеской челочке не дается да и нейдет. Охватов как у тебя, жив— здоров?

— Был жив и здоров, товарищ полковник.

— А старички наши возле него сохранились?

— Негусто.

— Человек десяток из бывалых подбери для дивизионной разведки. И во главе с Охватовым — ко мне, в Частиху. Сегодня же. А завтра утром приеду смотреть твой полк. Чтобы все, у кого есть награды, надели. И тебя это касается. Мы теперь в Ударной армии — вот и делай отсюда выводы.

— Когда примерно, товарищ полковник? — О том, о чем спрашивал Филипенко, спрашивать не полагалось, но полковник Заварухин ответил, однако, в той же форме, не упоминая запретного слова «наступление»:

— Времени мало. Солдатам, может, и можно спать, а тебе не советую. Парько! — позвал Заварухин своего вестового, который сидел под берегом на куче смытой с откоса дернины и держал в руках поводья двух лошадей. — Бывай, Филипенко. Да, вот еще. Письмо я получил от отца Ольги Коровиной. Пишет, что гордится подвигом дочери. Чего вы там написали ему?

— Как всем, товарищ полковник, погибла смертью храбрых.

— К медали хоть бы представили. Я тогда закружился, а вы не догадались.

— К чему это, товарищ полковник? Человека не стало — умер целый мир…

— Смотри сам. Я думал, ты ухватишься за мою идею. Ольга, она, знаю, по-особому к тебе относилась. Не уберег ты ее.

— Я товарищ полковник, многих не уберег, а напоминают мне только о ней. Да и сам я… Я ее во сне вижу.

— Щели необходимы для укрытия, майор. Авиация шерстит эти овраги денно и нощно. Гляди.

— Воистину правда, что зверь на ловца бежит. Да ты не одевайся. Поговорим так.

— Здравия желаю, товарищ полковник.

— Здоров, здоров, младший лейтенант. А белый-то ты какой, а! В молоке, должно быть, мать вымачивала, Пойдем, и я посижу с вами. Давай-ка сюда. — Полковник кивнул на обломанный половодьем куст краснотала, на котором висели две скатки.

— А это боец Козырев из моего взвода, — представил Охватов, и Козырев хотел было встать, но полковник осадил его, сам сел рядом на скатку. Зачерпнул мелкого промытого песку, тонкой струйкой пересыпал из ладони в ладонь:

— Почему не спите?

— Накануне марша, товарищ полковник, в новые сапоги обулись и вот сожгли ноги; не спится, не лежится, и сон на ум нейдет.

— Я слышал, Охватов, ты в разведку просишься?

— Не помню что-то.

— Хм. А если я предложу тебе возглавить взвод дивизионной разведки?

— Если это приказ, то…

— В разведку, Охватов, лучше брать без приказа.

— Само собой.

— Ну и что скажешь?

— Я человек исполнительный.

— А все-таки?

— Пойду и в разведку — все иная, новая, жизнь будет.

— Я не неволю, Охватов, разведка есть разведка. Подумай и скажи об этом Филипенко.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

— Козырев, значит? — благодушно обратился полковник к бойцу, давая понять Охватову, что всякий деловой разговор на этом исчерпан.

— Так точно, рядовой Козырев.

— И давно в Камской дивизии?

— Под Мценском пришел.

— Как настроение? У самого, во взводе, в роте?

— За других, товарищ полковник, вряд ли дам удовлетворительный ответ. А сам учусь вот возле младшего лейтенанта военному искусству.

— Бойцы знают, что пойдем в наступление?

— Догадываются.

— И как?

— Для бойца, товарищ полковник, всякий бой может стать последним.

— Значит, порыва особого не испытывают?

— Да как вам сказать…

— Хм. А как же воевать без подъема, товарищ Козырев?

— Уж если воевать, товарищ полковник, то воевать надо только… Я объясню, товарищ полковник, если разрешите.

— Не только разрешаю — требую.

— Порыв, товарищ полковник, чувство скоротечное и крикливо-лихорадочное, я бы сказал, даже чуждое степенной душе русского человека. Всякое же большое дело, которое надлежит делать с непременным заглублением и успехом, требует и чувства глубокого, то есть такого чувства, которое определяет в человеке все состояние ею духа.