Иван Акулов - Крещение

Генерал Кохепгаузен, приехав в штаб 440-го пехотного полка, тотчас же позвонил начальнику штаба корпуса и изложил ему свои выводы и опасения.

Но генерал Кохенгаузен был все-таки прав: на бои, начавшиеся восточнее Ельца, советское командование возлагало пока очень скромную роль — отвлечь внимание немцев от флангов. Командование же 34-го армейского корпуса приняло их за решающую атаку и стянуло в город большую часть своих резервов и артиллерию. К исходу дня гитлеровцы отбили все атаки наших войск.
Но утром части Красной Армии нанесли по обороне противника один за другим два удара: из района Маслова, Рогатова, в обход Ельца с севера, и южнее города на Никитское. Оба клина были нацелены в одну точку Тросна, Никитское и ошеломили гитлеровцев не столько своей внезапностью, сколько силой и неожиданной оперативной дерзостью советского командования. Спесивые немецкие генералы, набившие руку на охватах и котлах, под Ельцом сами оказались в жестких клещах и никак не могли поверить в это. Они считали, что русские не способны вести бои на окружение, которое требует от войск, кроме большой ударной мощи, маневренности и четкой согласованности во всех войсковых звеньях. Это по плечу только немцам! Даже генерал Кохенгаузен, чутьем и опытом разгадавший маневр советских войск, из чисто немецкого упрямства не мог допустить мысли, что русские сомкнутся за спиной его дивизии. И когда 8 декабря, рано утром, ему доложили, что подразделения противника появились в районе хутора Вязового и что штаб корпуса срочно покинул город, он все-таки отдал кое-какие распоряжения на случай отхода, но опять же ни одно из этих распоряжений не касалось линейных подразделений. А русские, подрубив фланги елецкой группировки, после короткой, но сильной артиллерийской подготовки решительно проломили оборону 134-й немецкой пехотной дивизии и ворвались в город с северо-востока. Особенно ожесточенные бои разгорелись в кварталах, прилегающих к старинному собору, за Красные казармы и кожевенный завод. На дорогах из Ельца началась паника — они были забиты обозами, техникой, автомашинами. Отступление началось, и ничто уже не могло предотвратить его. У мостов и заметей возникали пробки, и генерал Кохенгаузен приказал полкам своей дивизии отходить на запад без дорог. Под охраной танков и бронетранспортеров, по следам, оставленным их траками, ротные колонны двигались вначале руслом речушки, затем пересекли Тульское шоссе и перед железной дорогой Елец — Ефремов попали под организованный и дружный огонь русских пулеметов. Попытались уклониться — тоже огонь, губительный огонь… Оставалось одно — принимать бой и пробиваться силой, чтобы с ходу опрокинуть вражеские пулеметы, пока под их прикрытием не встала сплошным фронтом цепкая русская пехота.
Пo северу, за правым крылом и далеко впереди, наплывая там к югу, что-то горело сильным неровным огнем, и огненные тени вползали на небосвод, опадали, глохли а рядом выметывались новые снопы света и теней. Зарево плотно опоясало войска немцев полукольцом, и было ясно, что части Красной Армии глубоко вмяли оборону германских войск.
Бронетранспортер, сплошь облепленный солдатами, волочил по глубокому снегу на коротком тросе «опель— капитан» командира дивизии. Сам Кохенгаузен сидел в теплой машине и, жестоко страдая сердечной болыо, ничего не желал, зная, что положение его полков почти безнадежно. Освещая батарейным фонариком карту, он в сложном и запутанном лабиринте рек, дорог и границ видел только реку Воргол, куда должна выйти его дивизия. Окружение для генерала было совершенно очевидным и настолько позорным, что он решил н приказал полкам пробиваться на запад до последнего дыхания. Еще вчера он по-отечески жалел голодных и холодных солдат, гордился их подвигом и находил успокоение в том, что понимает и разделяет их участь. Сегодня же пи жалости, ни гордости, ни успокоенности не было у генерала. Сегодня он вообще не думал о солдатах, потому что его положение мало чем отличалось от положения солдат. Он считал себя глубоко обманутым и страдал от этого.

От нагретого днища машины в меховых сапогах горели ноги, будто горячие шомпола прогнал кто-то через кости, и от ревматической боли в суставах смертельно заходилось сердце — не хватало дыхания. Пока адъютант настраивал вмонтированную в щиток машины рацию на волну 446-го пехотного полка, генерал, зная, что самое лучшее для него покой, все-таки полез из машины. И на воздухе в самом деле почувствовал себя лучше.
Стояла зимняя белая ночь с высоким и темным небом. Холодный восточный ветер гнал низкую поземку. Справа поднимался увал, и на огненном фоне далеких пожарищ сугробы дымились кровавым дымом. Рядом на малых оборотах мягко постукивал бронетранспортер. Сзади, на удалении видимой связи, чернели две приземистые громадины охранных танков — моторы у них тоже работали. Впереди хорошо слышалась стрельба, и, когда опадал ветер, стрельба заглушала шум моторов.

Откуда-то издалека, придавленный бушующим эфиром, через треск и шорох просочился голос полковника Вульфа, голос покорный и жалкий. Они говорили открытым текстом, слегка вуалируя речь и не называя друг друга по званию.