Яков Кривенок - За час до рассвета

— Допустим, я поверил.

— Документы у меня, — и полезла за пазуху. — Молдаванка я.

— Отставить! — прикрикнул он. — Ты мне нравишься. Сегодня я добрый. Чуть живым из пекла выбрался. Так и быть, гадай, лги, фараоново племя!

— Зачем лгать, господин хороший… Я умею читать линий ладони. Что они скажут, то и поведаю.

Любуясь пышным бюстом девушки, офицер, прищурив глаза, улыбался.

А ее лицо выражало таинственность. Длинные пушистые ресницы взметнулись, застыли, желтоватые зрачки расширились.

— Прожитые тобой годы освещены лучезарным светом — солнцем… Я вижу цветы. Много цветов: красные, белые, розовые. Маленький киндер протягивает розы даме в голубом платье. Я вижу почтенного господина. Он подхватывает кудрявого мальчонку и высоко подбрасывает. Все трое счастливы.

— А дальше?

На высоком лбу гадалки выступил пот, лицо ее вытянулось, волосы прядями упали на остекленевшие глаза:

— О, очи мои застилает мрак, я вижу слезы земли, ее горячую кровь. О-о, несчастный человек, влюбилось зло в твою судьбу. А-а, что это? — приблизила ладонь к своим глазам.

Рука офицера дрогнула, он заметно потрезвел:

— Фольга от шампанского, должно быть.

Цыганка не обратила внимания на его игривые слова. Она зловеще продолжала:

— Да, да, я вижу черный степной курган, под ним глубокую яму. В той яме лежит молодой витязь… Ой, я вижу: на белокурые волосы посыпалась сырая, холодная земля…

Офицер побледнел, судорожно занес кулак над склоненной головой цыганки:

— У-у, ведьма вавилонская! — И, махнув рукой, снова вернулся в казино.

Покачивая бедрами, невозмутимо и гордо ушла и цыганка.

В будничной суете, в постоянной тревоге случай на базаре, может быть, и забылся бы, однако в следующее воскресенье цыганка оказалась на прежнем месте. Ирина снова наблюдала за ней, прислонившись к ограде недалеко от гадалки.

Сегодня она не отказывалась ворожить, даже сама зазывала девчат. Ничего особенного Ирина не заметила. Обычная болтовня: «Вы носите в сердце червонного короля…» или «По вас убивается бубновый король».

Неожиданно голос ее потеплел, стал грудным, участливым:

— Гадать? Зачем?

Ирина решила внимательно слушать. Но что это? То не гадание, а, скорее, беседа матери с дочерью.

Перед цыганкой стояла средних лет женщина в черной кружевной косынке, с исхудалым лицом и впалыми глазами.

— Не кручинься, голубушка. Тоска, что подколодная змея, сердце гложет. От печалей — немощи, от немощей — смерть. А у тебя ведь ребенок.

— Мальчонок.

— То-то и оно. Век наш короток, заесть недолго. А кручиною поля не изъездишь. Да утри слезы-то… А ну, дай руку!

Женщина, присев на корточки, с надеждой смотрела на гадалку.

— Говоришь, три месяца нет от мужа писем? А куда напишет? Вспомни: где — он, а где — ты?.. То-то! — И, словно разглядев что-то радостное на ладони, оживилась: — Бога гневишь, матушка, живого мертвым посчитала. Видишь вот эту линию, что соединяется у самого большого пальца? Точная примета: жив твой суженый, верное слово говорю — жив. — И назидательно: — А ждать надо, уж такая наша бабья доля.

Женщина в черной косынке повеселела:

— Спасибо, родная… Это вам за доброту.

Цыганка подняла узелок, строго спросила:

— Что здесь?

— Пяток яичек.

— Мальчонку корми, а мне потчевать некого…

Сашко задерживался. Ирина уже собиралась искать его, да снова звонкий голос гадалки остановил. Мимо проходил, помахивая стеком, толстый немец. Цыганка льстиво заговорила:

— Генерал, осчастливь бедную молдаванку: ей еще не приходилось гадать такому важному начальнику. Небом правит бог, на земле царствуешь ты, мой храбрый рыцарь! Вижу, мужчины покорятся тебе, а женщины припадут к стопам твоим….

Офицер действительно был внушительного вида. Одутловатое лицо его отягощал двойной подбородок. Широкую грудь украшали наградные планки. Он остановился, вытер лицо, толстую шею белоснежным платком, снял фуражку.

До Ирины донеслись обрывки фраз:

— …бубновая, что держишь у сердца, платит тебе черной неблагодарностью. С трефовым делит свой досуг.

— Бубновая, говоришь? — переспросил офицер. — С трефовым?

— Да, да!

— Жена верна мне! — крикнул немец.

Заглядывая в его глаза, цыганка продолжала внушать:

— Мотылек любит солнышко… А слепой муж тем жене удобен, что ни зги не видит.

Резко вскинув руку, офицер с плеча рубанул цыганку стеком по голове:

— Получай, грязная швайн [3] Свинья. .

Вскрикнув от боли, гадалка бросилась бежать. Немец расстегнул кобуру, торопливо выхватил пистолет, прицелился. Сухо щелкнул выстрел.

«А вдруг ее ранило?» — ужаснулась Ирина и, не раздумывая, побежала за цыганкой.

Миновав два перекрестка, поравнялась с ажурной, отлитой из чугуна решеткой городского парка. Под орешником, склонив голову на высокую спинку лавочки, сидела гадалка. Пышные ее волосы рассыпались, закрыв лицо.

— Сестра, — обратилась к ней Ирина. — Я все видела, вам больно?

Цыганка пугливо встрепенулась, быстро ответила:

— В жалости не нуждаюсь!

И, поправив мониста, вскинув голову, легко ушла в глубь парка.

Фон Клейст занял не только важный индустриальный город. В Приазовске скрещивались шоссейные и железные дороги, речные и морские пути. Отсюда немецкое командование готовило прыжок к Волге, бакинской нефти, кубанской пшенице. В город вошла бронированная армада: 3, 13 и 29-я танковые дивизии, 16-я и 60-я моторизованные, а также дивизии СС «Викинг» и «Адольф Гитлер».

Геббельс известил весь мир о блестящей победе на Востоке. Сам же фон Клейст нервничал, готовился не только к наступлению, но и к обороне. На дальних подступах к Приазовску воздвигалось огромное кольцо из дотов.

Приазовск должен был стать форпостом германской армии на ее правом фланге. Отсидеться зиму в тепле, накопить силы для летнего сокрушительного удара — вот та цель, которую преследовал фон Клейст. В городе и его окрестностях разместились штабы, ремонтные базы, склады, казармы, увеселительные заведения для солдат и офицеров, был введен комендантский час, круглосуточное патрулирование улиц, строгий паспортный режим.

Дом Трубниковых стоит хотя и в тихом переулке, но недалеко от центра, к ним уже три раза являлись с проверкой документов.

Вся семья в тревоге за жизнь Семена. Его бы надо переселить, но подходящего места пока не находилось.

У Надежды Илларионовны о всех душа болит. Своих у нее четверо, и все разные. Ира — нежная, мечтательная, что в душе, то и на лице. В детстве, бывало, залезет под стол, часами в «доктора» с куклами играет: лечит, перевязывает, выслушивает, делает прививки. Дочь стала врачом. И, кажется, неплохим: тянутся больные к Ирине — значит, оценили.