Овидий Горчаков - Вне закона

— Довольно! — перебил Богомаза, возвысив голос, командир. — Опять вы за свое! Робин Гуда из себя корчите?! Вас никто ко мне комиссаром не назначал! И как вы посмели разводить здесь агитацию в пользу изменников, врагов народа?! Молчать! Отправляйтесь немедленно в Могилев!.. Я жду разведсводку из Могилева, а вы болтаетесь около Быхова! И вы все — воевать надо, а не антимонии разводить!..

Ночью наша группа вышла с тремя Николаями-подрывниками на подрыв небольшого шоссейного моста у Васьковичей. Этот мост, как сообщила нам жена Блатова — она жила в Рябиновке и при случае давала нам полезные сведения, — охранялся десятью полицейскими из Пропойска.

Мы бесшумно пробрались под мост, где было сыро и так темно, что темноту, казалось, можно было глотать, жевать и выплевывать. Барашков с ловкостью каменщика принимал от меня и Сазонова толовые шашки и быстро прилаживал мину. Я слышал только его сопение да оглушительный стук собственного сердца в груди. Ждал: вспышка, грохот — и от меня и от трех Николаев останутся лишь клочья на илистом дне речушки. Я осторожно зачерпнул воду ладонью, провел мокрой рукой по потному, разгоряченному лицу. Капли падали в воду с таким шумом, точно мы стояли не под шоссейным мостом, а в сталактитовой пещере. На мосту громкозвучно — двумя пальцами — высморкался часовой. Его дружки сидят в блиндаже… Шаги удаляются… Вспышка! Сердце екнуло… Во все глаза смотрел я на спичку, на срезанный наискось конец бикфордова шнура в руках Барашкова. Зашипел шнур, задымил…

Мост с грохотом взлетел на воздух, когда мы были уже на безопасном от него расстоянии.

На обратном пути, возле Рябиновки, где нас, сонных и усталых, застало пасмурное утро, мы задержали велосипедиста, оказавшегося начальником дорожного отдела Пропойской районной управы. Это был угреватый субъект с лицом незначительным и совершенно незапоминающимся.

— Знакомец мой — первейший немецкий прихвостень! — аттестовал земляка Блатов.

— Что ж это получается? — укорял инженера Богданов. — Мы трудимся, рвем мосты, дороги, а ты, господин хороший, их чинишь? Мы только что мост у Васьковичей взорвали. Небось попадет тебе?

— Попадет, — охотно согласился угреватый.

— Так беги от фашистов к нам!

— Я? Виноват. Никак невозможно.

— Ты куда путь держал? — спросил его, зевая, Барашков.

— Шоссе объезжал… Да старики тут мои в селе живут. Отец хворый, а мать кончается. Продукты им вез, гостинцы…

— Ишь, машина у тебя фрицевская! — заметил Богданов. — Почему так рано выехал?

— Не могу же я опоздать на работу в управу. Немцы — хозяева строгие.

Документы, отобранные у задержанного: советский паспорт с немецкой пропиской, удостоверение личности, выданное комендатурой господину инженеру Матюшенко, пропуск, обеспечивающий ему беспрепятственный проезд по району, и другие бумажонки с черным орлом и свастикой красноречиво описали нам личность этого обывателя, работавшего одинаково добросовестно и за рубли и за марки.

— Вот гад навозный! Ты ж изменник! Понимаешь ты это, бревно ты эдакое или нет?

— Виноват…

— Кому служишь? — крикнул Барашков. — Палачам Красницы и Ветринки служишь?

— Что вы, госпо… товарищи, какой я изменник? Какая от меня польза — что вам, что немцам?.. Я человек маленький, незаметный… Власти небось подчиняться надо — попробуй не подчинись! Да и войне, говорили, скоро конец. Я их, немцев, не очень люблю, конечно, но ведь жить-то как-то надо?.. Какой я изменник? Ведь я человек простой, маленький…

В голосе угреватого звучали отчаяние, страх и робкий протест трусливою крысенка, который дрожит за свою, ему одному нужную, жизнь и которому непонятна беспощадность крысоловов.

И Барашков, тот самый Коля Барашков, у которого дрогнула рука, когда он стрелял месяц назад в бургомистра, выдавшего гитлеровцам односельчанина-коммуниста, твердо, с непоколебимой уверенностью сказал:

— Понятно. В расход!

На узенькой полевой дорожке, пробиравшейся через высокое, поблескивавшее янтарной росой жито, мы расстреляли предателя.

«На этот раз, — подумал я, — мы поступили правильно. Есть люди как воск — любая власть их лепит, как хочет… Но к каким «ужасным ошибкам может привести недавнее решение Самсонова. «Нечего, — заявил он, — тащить предателей в лагерь и хоронить их в «аллее смерти». Это нарушает правила санитарии. Стреляйте их на месте». А Полевой настаивал, чтобы такие дела решались на общем собрании партизан, Богомаз был против партизанского самосуда, допускал его лишь в исключительных случаях…», — Успокой, господи, душу убиенного раба гитлеровского… — протянул с издевкой в голосе Блатов.

— Не смейся, шут гороховый! — оборвал его Трофимов, круглыми глазами глядя на убитого. — Человека как-никак убили!

— Не человека, а мразь с лица земли стерли! — огрызнулся Блатов. — Дай ему, господи, царство небесное! Аминь! — пропел он, воздев глаза к небесам.

Трофимов и Блатов — оба маленькие, сморщенные, но юркие мужичонки, самые старшие в группе, всегда подзуживают друг друга, но держатся постоянно вместе, неразлучные, как сиамские близнецы, делят табак, спят рядом, едят из одного котелка…

Трофимов, кряхтя, присел на корточки, опасливо, косо глянул на кровь и, вздохнув, почесав затылок, стал снимать с убитого пиджак. Сандрак, задумчиво поглядев на большой палец, выглядывавший из разбитого своего сапога, повертев им, принялся за ботинки. Блатов подошел к велосипеду, пнул шину носком сапога, посмотрел на марку «вандерер». Копаясь в мешке, привязанном к багажнику, вытащил кулек муки, кусок сала, пачки сахарина.

— Ну, Блатов, вяжи обратно сидор, — сказал Богданов, — в лагере пригодится: вечером чаевничать будем.

Блатов шумно прочистил вдруг горло, сплюнул и робко проговорил:

— А может, им отдать?..

— Кому «им»? — грозно спросил за его спиной Богданов. — Штабным живоглотам, что ли? Вот им! Всей группой чаевничать будем.

— Да старикам вот этого… Старуха у него кончается… Не их вина, что у них такой сыночек уродился…

Партизаны вокруг примолкли, посмотрели сначала на Блатова, а потом на тело, распростертое у их ног. Первым заговорил Богданов:

— Ладно. Дуй, Блатов, в село, разыщи этих стариков да отдай им продукты. Может, и одежду? Нет, не надо. Возьми лучше вот деньги его. На этот раз фрицевские марки на доброе дело пойдут. Сколько здесь? Триста с лишним…

Спохватился и я, стал шарить в карманах. Но денег у меня не было…

К Блатову медленно подошел Сандрак. Ботинки убитого, связанные за шнурки, висели у него на плече. Нахмурившись, вытащил из кармана одну толстую пачку, достал другую, третью… Советские сторублевки, красные тридцатки, аккуратно перевязанные тесемкой… Нехотя сунул деньги Блатову.