Овидий Горчаков - Вне закона

И все-таки было жаль прежнего Витьку, того наивняка, что так недавно сочинял романтические стишки, ходил в литстудию московского Дома пионеров, мечтал о литинституте…

Уничтожение полицейской разведки спасло Кулыпичи от полного разграбления и репрессий, а может быть, и от судьбы Красницы. Коменданту Пропойска показалось, что он попал в ловушку: с востока напали партизаны, на западе лежала грозная громада кишевшего партизанами Хачинского леса… Отряд погрузился на машины и помчался, в объезд Заболотья, в Пропойск.

В лагере два-три часа сна — и снова на задание.

Меня звал с собой Лешка-атаман:

— Веселую придумал я операцию! Стоит «гробница» у шоссе, ждем подходящую машину. Дождались, вылетаем на «гробнице» на шоссе, догоняем немцев, берем на абордаж, на ходу расстреливаем гадов и пересаживаемся на ихнюю машину. Как? Сила! Мощь!

Я не поехал с Лешкой-атаманом. Война для этого ухаря — смех да потеха, захватывающая игра в казаки-разбойники. Надя, Красница — все с него как с гуся вода. Как-то он сострил: «Правильное название — не мировая война, а мировецкая война!» Ну его к черту!

Я пошел с Барашковым — на «железку».

Группу подрывников вел Гаврюхин.

Гаврюхин — старейший в отряде партизан, ему за пятьдесят. Он чуть не втрое старше Барашкова и любого из минеров. Не в пример отрядным щеголям, он так и не сменил тот старенький неказистый пиджачишко, в котором пришел в отряд. Гаврюхин партизанит совсем иначе, чем молодые десантники-минеры. Те воюют вдохновенно и самозабвенно, азартно, с огнем. Война для Гаврюхина не игра, не захватывающее приключение, а кровавая страда. Ни днем, ни ночью не оставляют его тревожные думы о большой семье, брошенной им в Кулыпичах.

В Кулыпичи сейчас можно свободно ехать без оружия — село партизанское. Но Гаврюхин не показывается там: боится доносчиков, слишком хорошо понимая, что для наших людей в деревнях местный предатель страшнее немцев. Даже в окрестных лесках появляется он только по крайней нужде, а когда случается проходить по деревне днем, то прячет лицо. Узнают немцы, что бывший председатель сельсовета партизанит перебьют всю семью, и старого, и малого.

Мне нравится этот молчаливый, серьезный, пожилой белорус, я приглядываюсь к нему в лагере и в походах. Часто вижу я в глазах сельского хозяина тоску по мирным дням, по любимому делу. Каждую пядь земли знает здесь бывший председатель сельсовета, знает свой край в непогодь и в погожие дни, в рассветный час и в предзакатную пору. Нелегко воевать человеку в родном краю, видеть, как рушится он, и самому разрушать его, бросив дом и семью на произвол врага. Вчера ты боялся ступить здесь на пшеничный колос; сегодня видишь — гибнут целые села…

Однажды я слышал, как Барашков выговаривал Гаврюхину:

— Опять ты с новобранцами про колхозные дела часами вспоминаешь. Ты бы лучше своим колхозным дружкам устройство железнодорожной минки объяснил. Все дело, Гаврюхин, в том, что ты все еще мирным временем дышишь…

— Да разве я вполсилы воюю? — обиделся Гаврюхин.

— Воюешь-то ты исправно, да не в полную душу, сердцем ты в наше военное дело не вошел. Беда с вами, стариками…

— Верно, не лежит у меня душа к войне, — вздыхал Гаврюхин, — не люба она мне, мирный я человек.

И все же Барашков и Гаврюхин отлично сработались. На счету у Барашкова и Гаврюхина уже больше десяти выходов на «железку». А каждый выход — в этом я и сам убедился — это тридцать километров по открытой немецко-полицейской территории, десятки смертельно опасных метров от перелеска до железнодорожной насыпи и особенно последние метры — тут уж важен каждый сантиметр — до рельса и шпалы. Это — незаживающие раны на локтях, содранные ногти и жизнь в пальцах, удаляющих из мины чеку. Это — легкие, распирающие до предела грудь, и оглушительно молотящая в висках кровь. Это — привкус крови от прокушенной губы в пересохшем рту. Это — нечеловеческие усилия, предел человеческих возможностей…

Еще совсем недавно я смотрел сверху вниз на минеров, радовался тому, что вместе с Щелкуновым обогнал в славе Барашкова, Терентьева, Шорина.

Я понимал, конечно, что один спущенный Барашковым эшелон с живой силой или танками стоит пятидесяти уничтоженных нами из засады машин, но при всем том считал, что наша работа в боевой группе эффектней, опаснее, богаче приключениями. Минеры «втихаря» спускают эшелоны, взрывают мосты и машины, в три жилы тянут диверсионную работу, в то время как члены боевой группы не только сопровождают и охраняют минеров на подрывных операциях, но и выполняют разведывательные задания, участвуют в боях и засадах, лично уничтожают предателей, подвергая свою жизнь несравненно большему и частому риску. Зато и слава наша ярче. Кухарченко — так тот вообще только раз ходил на «железку». Скучное дело — трофеев никаких! «Опели», «мерседесы», «фиаты», «адлеры» — любимая Лешкина охота. Работа минеров — опасный, тяжелый, бестрофейный труд. Опасности Кухарченко никакой не боится, но вот труд ему всякий не по нутру. Впрочем, не такие у нас минеры, чтобы оставаться в стороне от большого дела. И не такой у них командир — Николай Барашков, чтобы пропустить крупную отрядную операцию.

После первого же похода с ними на «железку» я понял, что наши подрывники — настоящие ребята. Барашков заложил мину на двухколейке Могилев — Гомель, километров десять севернее Быхова. Никогда не забуду те торжественно-напряженные минуты перед взрывом… Мы лежали за выкорчеванным корневищем сосны в полусотне метров от железнодорожной насыпи. Барашков держал в руках «дергалку» — выкрашенную в зеленый цвет парашютную стропу, привязанную другим концом к чеке минного взрывателя. Многоголосым эхом зарокотал в предрассветном, тихом лесу гулкий нарастающий грохот поезда. Далеко разнесся однотонный гудок немецкого локомотива. С бьющимися сердцами прислушивались мы к дробному перестуку колес на стыках, к пыхтению паровоза. Сработает или не сработает?!

— Дай я дерну! — в нестерпимом возбуждении стал умолять я Барашкова.

— Я сам! — сквозь сцепленные зубы.

Мельком увидел я локомотив — котел с дымящей трубой, кабина машиниста, тендер. Прет, работая дышлами как локтями… И вот — удар мины и резкий перебой в ритме шума. Мы бежим изо всех сил к лесу, а сзади — тысячетонный грохот, лязг и скрежет, шипенье, взрывы, треск — невообразимое смешение неслыханных звуков! Разом стихают они… Оглядываюсь на опушке — насыпь всю заволокло паром. Бежим дальше, а недолгая, мучительно неспокойная тишина позади раскалывается робкими хлопками выстрелов, не то слышатся, не то чудятся слабые крики, победно нарастает шум пожара…

Глубоко потрясенный, живо представляя объятые пламенем разбитые вдрызг вагоны с орлом рейха и буквами «DR» — «Дойче рейхсбан», впился я тогда глазами в бежавшего рядом Барашкова и увидел: полувзрослые глаза его сияют, на щеках, еще не тронутых бритвой, горит румянец волнения, весь он переполнен торжеством, грудь ходуном, и на пухлых губах дрожит улыбка, улыбка неподдельного счастья!..