Овидий Горчаков - Вне закона

— Щелкунов! — для порядка прикрикнул Самсонов. — Ты что тут распоряжаешься? Положи ящик!

Щелкунов взломал финкой ящик — руки у него были забинтованы холщовыми лентами — и вытащил несколько пачек патронов. Он прижал их к груди и пошел прочь аршинными своими шагами, расталкивая плечом сочувственно притихших партизан — прямой, неуклюжий.

Как сильно изменился он после гибели Минодоры! Он почти не бывает в лагере, все свободное от заданий время проводит в деревнях. Он не замкнулся, нет — у него теперь вся округа знакома. Ему улыбаются угрюмые деревенские старухи, кивают седобородые деды, все называют его по отчеству, дети души в нем не чают… Однажды, когда Кухарченко заскочил в Бовки и расстрелял тамошнего старосту, Щелкунов пошел к соседям и стал наставлять их: «Вы немцам скажите, что староста ваш к партизанам сбежал, чтобы вам худо не было, чтобы вас в убийстве не заподозрили. А я ему в дом листовок советских подброшу или еще чего… Важно от вас месть немецкую отвести». Да, еще недавно Щелкунов и я были ровесниками, а теперь он гораздо старше меня…

Ночь пролетает незаметно за распаковкой и распределением груза, в бесконечных разговорах на одну и ту же тему, поистине неисчерпаемую: что делается там, на Большой земле? У костров из рук в руки переходят газеты «Правда», «За Советскую Беларусь»…

Незаметно наступает утро. Дым от костров затопил лагерь на Городище серым, тусклым облаком, оттеснив и растворив в себе ночную темень. И облако это светлеет почти на глазах, становится прозрачным, уплывает ввысь и в стороны. Падает, бледнея, ненужное пламя костра. Устало помаргивая, гаснут июльские звезды. И думы наши, улетевшие было вслед за «Дугласом», возвращаются на Малую землю.

Лагерь постепенно пустеет. Сначала уходят наши гости — командиры и комиссары отрядов, приезжавшие за боеприпасами. Уезжает на велосипеде с драгоценной пачкой газет Полевой. Одна за другой уходят из Городища боевые группы. Сгибаясь под тяжестью тола и новеньких мин системы полковника Старинова, скрываются в темноте три Николая и вся группа подрывников, замирает вдали тарахтенье подвод, увозящих на ночную диверсию группу Гущина. Проводив Богомаза, одиноко сидит Верочка у потухшего костра возле цыганского фургона.

Застучал мотор «гробницы». Это выехал на операцию Кухарченко. Пора и нашей группе выезжать на задание. И все чаще теперь возвращаются в лагерь ребята, покуривая не полицейский самосад, а сигареты «Юнона» или «Приват Бергманн», а то и сигары…

Утром Самсонов собрал командиров оставшихся двух групп и изложил план дневного рейда по полицейской территории.

Рейд по селам и деревням от нашего леса до реки Прони, — заявил он, — должен расчистить нам путь к группе Бажукова и присоединить к нашему партизанскому краю еще один район, свободный от полицейской сволочи. Кстати, денежные накопления врагов народа, полицаев, старост, кассы старост, волостных правлений и все ценности подлежат конфискации и сдаче в штаб. До меня дошло, что в лагерях идут картежные игры, что партизаны вроде Сандрака снабжают деньгами семьи врагов народа. Я подписал сегодня приказ: все деньги и ценности сдавать в штаб. Они будут отправлены с первой оказией в Москву на строительство танковой колонны.

У старшего сержанта Киселева, назначенного Самсоновым командиром отделения, глаза стали автомобильными фарами.

— Как? Средь бела дня? По немецкому тылу? На конях? С такой оравой? — растерянно спросил он у Щелкунова, когда мы шли гурьбой за подводами на Хачинском шляхе.

Щелкунов хмуро улыбнулся.

— Привычка… — Он думал о чем-то другом, вдруг хлопнул себя по лбу: — Так это ж идея — дневной рейд! Сказано чересчур громко, по-самсоновски, но будет жарко, ох будет весело! Ведь ночью полиция вся в районных центрах прячется, а днем мы накроем их, голубчиков, дома, в тесном семейном кругу!

Киселев сжался, глаза его забегали…

— Котелок у тебя варит, Щелкунов! — одобрительно подхватил Жариков. — В самом деле. Сам капитан об этом не вспомнил! А все отчего? Из лесу его теперь не вытащишь!

— А где же немцы? — спросил Киселев, понизив голос. — Я думал, вы тут на пузе ползаете!

— Крепись, Киселев, — сказал я ему. — У нас тут человек остается загадкой только до первой операции!

Я наслаждался: наконец-то я стал «старичком», есть чему поучить хлюпика, желторотого новичка!.. Как я ждал этого времени! И вот оно пришло, и все-таки мне чего-то не хватает, я чувствую себя обманутым. Может быть, я радовался бы гораздо сильнее, если бы не Надя, не Красница, не приглушенные споры и раздоры в отряде…

Дневной рейд, вопреки надеждам Щелкунова, был мало интересен. Мы налегке прокатили по незнакомым деревням, вылавливая и истребляя немногочисленную полицию, громя волостные управления и мелкие фермы, поставлявшие районным центрам мясо и молоко.

Всех забавляло поведение Киселева. Он страшился открытого поля, вертелся на подводе, как бес перед заутреней, бессмысленно и дико вращал глазами, всматривался в каждый кустик в поисках немецкой засады. Когда в небе загудел самолет, Киселев нырнул с подводы в придорожный куст, в то время как партизаны с неприязненным равнодушием поглядывали на летевший стороной «хейнкель». Разведка доложила, что в Железинке — полиция, и Киселев тут же наотрез отказался от дальнейшего участия в операции и остался у околицы с подводами. Он забрался в кювет и упорно мотал головой в ответ на мои уговоры. А когда в Железинке захлопали выстрелы — хлопцы разгоняли местную власть, — он плюхнулся на дно выкошенного кювета и заработал в сухой грязи руками.

— Окапывается! — догадались мы. — Индивидуальный окоп роет!

При виде его перекошенного от страха лица мне стало и смешно и жутко. Ездовые хохотали.

Из деревни вернулся Щелкунов.

— Сдрейфил? Десантник! — рявкнул он, увидев Киселева в канаве и зашелся злобной руганью.

— Ну и чешет! — со страхом сказал, пятясь раком, Киселев.

— У нас называют вещи своими именами, — пояснил я ему. — А партизанская жизнь, брат, сразу выворачивает человека наизнанку.

— Да ты не робей, — утешил Киселева Жариков. — У нас тут «малая» война, «кляйнкриг» — по-немецки. Дальше полсотни метров от себя противника не видим. Да, парень, попал ты с воздушного корабля на бал… На наш смех не обижайся — мы сами над собой смеемся, сами такими были с месяц назад.

Вечером Самсонов сместил Киселева с должности командира группы. Весть о своем смещении Киселев принял философски. Он снял с петлиц и спрятал до лучших времен три сержантских треугольника.

В лагере его ждала неприятность: ребята опустошили его вещмешок.

— Не серчай — печенка лопнет! — советовал Жариков, — Сам виноват — скупо поделился добром с Большой земли, а у нас все общее. Тебя, скажем, «Казбеком» или колбасой копченой не удивишь, а ребятам они в диковинку. Вот и растащили твой сидор.