Юрий Колесников - Координаты неизвестны

Оповещенная об этом Москва требовала оказать пленному квалифицированную медицинскую помощь. Но если проблему соблюдения диеты Серебряков и врач отряда кое-как разрешили, то инсулина в их распоряжении не было. Между тем состояние больного резко ухудшилось, появились признаки грозного осложнения, так называемой диабетической комы, могущей окончиться смертельным исходом. Надо было срочно раздобыть инсулин.

На помощь пришли партизаны. Они достали этот препарат через своих связных в ближайшем крупном населенном пункте, где была больница и при ней — аптека. Присмотр и уход за больным эсэсовцем возложили на Фрица Вильке, сына Отто Вильке. Теперь он проводил дни и ночи у постели больного, безропотно выполнял самые прозаические обязанности санитара и при этом тщательно скрывал от больного чувство непримиримой враждебности, которое питал к этому палачу.

Тем временем группа десантников из четырех человек закончила подготовку к отъезду в Германию. Ее возглавлял Рихард Краммер. С ним уезжали Фридрих Гобрицхоффер, Альфред Майер и в качестве водителя «Майбаха» опытный шофер такси берлинец Ганс Хеслер.

Старый номер машины Ганс снял и заменил новым, предусмотрительно заготовленным по немецкому образцу еще в Москве, и так отполировал машину, словно ей предстояло участвовать в параде. Партизаны и тут оказали десантникам бесценную помощь: они раздобыли восемь полных канистр бензина, бидон масла и вполне пригодные для «Майбаха» запасные камеры.

Прощание было сдержанным. Друзья похлопали друг друга по плечу и пожелали скорой встречи в Берлине… Перед рассветом «Майбах» тронулся в далекий путь. До магистрального шоссе его проводили верхом на конях Алексей Ильин и группа партизан. Они молча смотрели вслед удалявшейся на запад машине, пока ее огонек не утонул в туманном сумраке наступавшего весеннего утра.

Затянувшееся пребывание штандартенфюрера СС среди десантников отец Фрица, Отто Вильке, использовал для всестороннего ознакомления с жизнью страны, которую он вынужден был покинуть задолго до войны. Он часто навещал высокопоставленного эсэсовца и заводил разговоры о судьбе общих знакомых, особенно офицеров вермахта, об их положении в обществе. Попутно выяснялись, казалось бы, не имеющие значения подробности быта, нравы, служебная субординация правящих слоев современной Германии.

Состояние здоровья эсэсовца уже не внушало опасений. Он совсем воспрянул духом и не переставал рассыпаться в благодарностях за человечное к нему отношение. Особенно признателен он был Фрицу и даже как-то сказал Отто Вильке, что искренне завидует ему, отцу столь великодушного, воспитанного и мужественного сына.

— Признаюсь, — сказал он, — если бы все это произошло не лично со мной, никогда не поверил бы в возможность такого отношения коммунистов к своим непреклонным и по необходимости порою жестоким противникам…

Отто молчал. У него не было желания вступать с отъявленным фашистом в никому не нужную полемику. А Вихтенберг расценил это молчание как признак сомнений фон Вильке в правильности избранного им пути, И Вихтенберг решился:

— И все же не могу понять, как это вы, потомственный офицер рейха, чистокровный немец из столь известного в стране рода, и вдруг эмигрировали в Россию! Более того, вы с партизанами! Непостижимо! Фон Вильке с большевиками, которых цивилизованный мир считает варварами XX века!

Как в калейдоскопе, замелькали в памяти Отто картины разнузданного варварства, чинимого сворой коричневорубашечников на протяжении вот уже десяти лет. И вдруг перед его глазами с ужасающей отчетливостью возникла картина недавних похорон изуродованных огнем трупов детей, женщин, стариков. В ушах зазвучали причитания и плач, клятвы и проклятия партизан и партизанок, прощавшихся с останками родных и любимых, глухой ропот и угрожающие выкрики по адресу десантников.

Вильке смотрел на голый пол землянки, а видел кусочек поляны с притоптанной травой, на которую, понурив голову, смотрел тогда, не в силах ни вздохнуть, ни шевельнуться. Он вновь, как и тогда, болезненно ощутил всю трагедию немецкого народа, ответственного перед человечеством за чудовищные преступления нацистских мракобесов.

С презрением и ненавистью взглянул он на Вихтенберга и впервые в разговоре с ним дал волю чувствам.

— А на каком, собственно, основании вы причисляете себя и вам подобных к цивилизованному миру? Не на том ли, что сжигаете младенцев и книги, насилуете женщин и истязаете пленных? Или потому, что душой и телом причастны к массовому истреблению славян и евреев?! Конечно, не волчья шкура, а хорошо сшитый мундир облегал ваше холеное тело в момент, когда вы, Вихтенберг, отдали приказ сжечь запертых в школе детей и женщин! Нет! Не хорошо сшитый френч или смокинг, не белые перчатки и начищенные до блеска сапоги, не железные кресты и свастика делают человека цивилизованным! У вас, нацистов, нет главного, что присуще подлинно цивилизованным людям: вы лишены горячего человеческого сердца…

Это был последний разговор Вильке с эсэсовским бонзой. Между тем прошло еще несколько дней, прежде чем установилась летная погода и Москва радировала о посылке самолета.

В тот же день под вечер десантники и две роты партизан построились в колонну и направились к подготовленной для приема самолета площадке.

Колонна двигалась по узкой лесной просеке. Впереди шли дозорные, за ними следовали три телеги с ездовыми: на первой сидел шофер-эсэсовец и конвоир, на второй — толстяк-инженер, также с конвоиром. На третьей — комиссар Иванов, Отто Вильке и Алексей Ильин. Следом шел штандартенфюрер СС и сопровождавший его Фриц Вильке с автоматом наперевес. А за ними, поскрипывая и тарахтя, двигались телеги с соломой для сигнальных костров. Колонну замыкали две роты партизан, предназначавшиеся для охраны посадочной площадки.

Местами просека сужалась, и сквозь густые кроны деревьев, черневшие над головами, нельзя было различить сгустившуюся синь вечернего небосвода. Штандартенфюрер шагал бодро. Он не раз говорил Фрицу, что всегда был страстным любителем пеших походов, и теперь как бы демонстрировал свою выносливость. Но через некоторое время Фриц заметил, что эсэсовец на ходу достал платок и вытер лицо. Спустя несколько секунд он еще и еще раз проделал то же. Фриц предложил ему сесть на телегу, отдохнуть.

— О! Благодарю, юноша, я не устал и, кажется, готов был бы идти бесконечно. Но гнетет назойливая мысль: к какой развязке неумолимо приближаюсь я с каждым шагом? Вы были столь внимательны, предложив отдохнуть, так уж не откажите в пустяке: разрешите прикурить сигарету.

— Прикуривайте…

Ухо партизан привыкло к перекличке кузнечиков, таившихся в придорожном густом кустарнике, к тарахтению телег. И вдруг в сплетение этих убаюкивающих звуков и тишины ворвалась короткая очередь из автомата. Колонна моментально остановилась.